И хоронился князь в стороне. Отсиживался в тиши древних книгохранилищ. К учености имел он пристрастие еще с детства. Там, в Новгороде, ему, воеводскому сыну, был открыт доступ ко всем сокровищам письменности, к старинным рукописям, украшенным тончайшими рисунками живописцев, к летописям, к священным книгам. Немало часов провел юный князь Иван за чтением. И, читая, приобрел он и сам страсть к сочинительству. Но вскоре пришло время оставить невинные сии забавы. Отец приказал князю Ивану собираться в Москву. В крещенье, мол, вечером скончался царь Федор. Быть надобно в Москве к февралю. Земский собор собирают. В чьих руках очутится власть? Княжата? Бояре? Дворяне?

И вышло так, что князья Катыревы-Ростовские, и отец и сын, поставили свои имена под избирательной грамотой Годунова. И боялся и уважал князь Иван этого человека.

А новый царь не оставил теперь без внимания юного книжника. Даже женитьба на Татьяне Романовой, девушке из семейства, враждебного Годунову, не помешала карьере князя Ивана. Царь Борис назначил Ивана Катырева при дворе своем стольником. Скромный любитель словесности стал царедворцем.

Князь Иван участвовал во многих торжественных, церемониях при дворе. Принял он участие и во встрече пленной семьи Кучума — всех этих цариц, царевичей и царевен, которых приказал царь Борис с почетом доставить в Москву.

Это относилось к Ивану IV и взятию Казани, но, напоминая эти строки царю Борису, князь Иван знал, что Борису это будет приятно, ибо кто как не Борис Годунов был выучеником и законным наследником Грозного! И царь Борис выслушав стишок, благосклонно улыбнулся юному стольнику, этому доброму книжнику, умеющему кстати припомнить хороший стишок. Улыбался царь Борис, улыбался и князь Иван. Опала, ссылка в Сибирь не грозила князю. «Да будет так! Аминь. Да будет так! Аминь!» — повторял он по-русски и по-латински.

Однако, были на Руси в это время и такие люди, что только и мечтали, как бы попасть в Сибирь, за Камень. Объявиться там не воеводами, а просто так, хотя бы без всякой должности. И таких людей становилось все больше и больше. Это были простые люди, главным образом, мужики да холопы, недовольные жизнью в родных краях, недовольные новыми порядками, заведенными царем Борисом. Угождая дворянам, помещикам, уничтожал Борис остатки крестьянской вольности. Помещики охотились за мужиками, закабаляли их всякими правдами и неправдами. Мужики бунтовали. А через три года после вступления Бориса на царство случился еще великий неурожай, и мор пошел по Руси вслед за голодом. Вот почему тысячи людей, покидая родные края, шли кто куда, а в том числе и в Сибирь, за Камень. Через леса Поволжья, через горные щели проникали беглецы в Тюмень, в Туринск… Вскоре увидел этих гостей в избытке и Тобольск, стольный город сибирский.

Сперва беглецы, голодные и оборванные, старались втереться в Сибирь воровски, молча. «Не гоните, мол, нас христа ради, а дайте нам жить тихо и смирно; охотничать будем, пахать будем». Но что ни день, то злее и злее становились пришельцы. Выбегали за Камень с криком. Кричали, что люди на Руси едят траву, мертвечину, псину и кошек и кору древесную. И в Москве даже началась голодовка. Кричали о том, что вдобавок к голоду большие несправедливости творятся. Помещики выгоняют холопов со двора, чтоб не кормить, но отпускных не дают. Как же быть? Кричали о том, что народ мрет с голоду, а богачи наживаются, нарочно придерживая хлеб, чтоб продать затем подороже. Этим, мол, заняты нынче и купцы, и бояре, и отцы духовные. Архимандриты, игумены монастырей, управители монастырских вотчин — все они, не иначе, как по наущению самого дьявола, занялись перепродажею хлеба.

Такие речи все чаще и чаще раздавались на тобольском базаре близ церкви Спаса, над которой глухо гудел угличский ссыльный колокол. И, слушая речи пришельцев, тоболяне понимали, что в них много правды. Видели сами: почти прекратилась доставка хлеба и других продуктов из-за Камня. Раньше было не так: обоз за обозом. Годунов заботился. А теперь, видно, не до этого. «Изворачивайтесь сами!» И начальство тобольское охотно принимало беглых мужиков из-за Камня. Садили беглецов на землю. И в годы великого голода в России, здесь, в Сибири, мощно стали шириться пашни. Глядя на русских земледельцев, брались все прилежнее за соху и коренные азиатцы. Именно в те годы татары и остяки стали пахать близ Туринска, а вогулы — на реке Нице. А из-за Урала шли все новые и Новые странники и несли они весть о том, что голод становится все лютее, — «люди уже ядоша друг друга», — а бояре, купцы да попы все бесстыдней торгуют горем народным. Царь? Что царь! Царь Борис, конечно, народу помочь весьма хочет. «Последней, — говорит, — рубашкой готов поделиться с теми, кто в беде и горе». Милостив. Да вот беда: те, кто заведует раздачей царской милости и хлеб продает из царских житниц, — эти люди и деньги крадут и муку! И покуда царь за жемчужный ворот своей рубашки хватается, рубашкою этой с народом делиться намереваясь, — народ с голоду дохнет. Вот что творится!

За такие дерзкие речи «болтунов», конечно, не миловали. Хватали. Садили в тюрьму. Однако, слушая донесения о воровских поносных речах про царя Бориса, улыбался чему-то тобольский воевода князь Федор Иванович Шереметьев. «Так-то, мол, боярин Годунов!» И смотрел Шереметьев все чаще и чаще на ссыльный угличский колокол. «Висишь? Как бы не отлились кому следует кровавые слезы царевича Дмитрия!» И все смелей засылал Шереметьев гонцов из Тобольска в Москву к друзьям-боярам, чтоб узнать поподробнее, что там — в Москве — творится. И добивался Шереметьев все упорней и упорней возвращения в столицу. Трудно было сделать это — ведь попал боярин Федор на сибирскую службу за близость с врагами царя — боярами Романовыми. Но добился-таки своего. Объявил, что явился ему сам Николай-чудотворец, велел построить церковь и поведал кое-какие тайны насчет будущего. Подались на это в Москве. Разрешили Шереметьеву выехать. И в 1602 году покинул он Тобольск, передав воеводство князю Андрею Васильевичу Голицыну, тоже приехавшему сюда как бы в почетную ссылку.

Новый воевода держал себя скромно, озирался опасливо и о делах столичных с тоболянами много не толковал. Да впрочем и без речей воеводских стало ясно, что наступают «последние времена». Все складывалось не в пользу царя Бориса. Восставали мужики, а затем, когда сделал царь кой-какие послабления мужикам, разгневались на Бориса и помещики. Так и не угодил ни тем, ни другим. В 1603 году крестьяне и казаки, объединившись под руководством атамана Хлопка, пошли прямо на Москву. И рассеять это мятежное войско народное удалось Борису лишь с большим трудом и потерями. В Москве затевали заговоры бояре. На западных рубежах не дремали поляки и шведы.