Шрифт:
В зале собрания матросы и красноармейцы уже совсем перестали стесняться. Прыгают через барьеры лож, щелкают на ходу затворами, вихрем проносятся на хоры. Из ушедшей фракции большевиков фактически покинули зал лишь более видные; менее известные перебрались с депутатских кресел на хоры и в проходы и оттуда наблюдают и подают реплики. В публике на хорах тревога, почти паника. Депутаты на местах неподвижны. Большинство Учредительного собрания изолировано от мира, как изолирован Таврический дворец от Петрограда, Петроград – от России. Кругом шум, а большинство точно в пустыне, преданное и покинутое на волю победителей: чтобы за других – за народ и за Россию – испить горькую чашу. Передают, что к Таврическому высланы кареты и автомобили для увоза арестуемых. И в этом было даже нечто успокоительное – все-таки некоторая определенность!» – писал Марк Вишняк.
Был пятый час утра. Сомлевшие от недосыпа депутаты оглашали и вотировали загодя закон о земле, обращение к союзным державам, отвергающее сепаратные переговоры, и «именем народов, государство Российское составляющих», постановление о федеральном устройстве Российской демократической республики.
Вразвалку, поплевывая семечной шелухой, на сцену медленно поднялся коротконогий брыластый матрос. Он шел к креслу Чернова, занятого процедурой голосования. За ним шагах в десяти вразвалку следовали его дружки в тельняшках и с ружьями за плечами.
Матроса этого звали Железняков, а в матросских и анархических кругах просто Железкой. Славился он главным образом необузданностью нрава, даже среди матросов его считали дебоширом и грубияном. Регулярно он обходил квартиры «буржуев», делал там никем не санкционированные обыски и выемки. И все, естественно, сходило с рук. Ведь сам Ленин, вербуя в свои ряды подонков, бросил крылатый клич:
– Грабь награбленное!
Вот и грабили.
Чернов с досадой повернулся к Железнякову:
– Что, товарищ матрос, вам надо?
– Чеши отселя! – И Железняков сплюнул шелуху. Вчера он перепил, и теперь ломило в висках. – Чего лупетки вытаращил? И граблями не махай, а то врежу промеж рогов…
– Как вы смеете! – возмутился Чернов. Он подбежал к трибуне и, обращаясь к залу, крикнул: – Большевики-уголовники творят насилие над народными представителями!
Железняков, вдруг свирепея, заорал ему в лицо, обдав густым перегаром:
– Ты не «представитель»! Ты – просто сволочь! Дерьмо собачье! Хрен моржовый!
Матросы направили дула ружей на депутатов.
В зале началась свалка. Все бросились к выходу, забывая вещи и портфели.
Чернов, внешне пытаясь сохранять достоинство, под насмешливым взглядом Железнякова нарочито медленно сошел со сцены. Вслед ему донесся презрительный голос Железнякова:
– «Представители», мать вашу! Ухи устали слушать треп!
Часы показывали четыре часа сорок минут.
Учредительное собрание – мечта нескольких поколений русских людей, – не успев родиться, перестало существовать. Германские деньги были переданы в надежные руки.
«И всякое деяние – срам и мерзость»
Над Москвой златоглавой словно черный ворон крылом взмахнул: все стало серо, бесцветно, погребально-печально. Не было слышно смеха, разговоры сделались тихо-сдержанными. Даже детишки, кажется, перестали играть и улыбаться. Зато город наводнили солдаты-дезертиры. Они целыми днями слонялись по улицам, лузгали семечки, торчали возле кучек митингующих. Где и чем они жили – оставалось загадкой.
Бунин нечасто выходил из дому. Лишь иногда заглядывал в «Книгоиздательство писателей», бывал на заседаниях «Среды» у Телешова, прогуливался по улицам, острым приметливым глазом наблюдая картинки революционной действительности.
Вернувшись домой, усаживался за письменный стол и заносил в дневник:
«О Брюсове: все левеет, „почти уже форменный большевик“. Неудивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с „Кинжалом“ в „Борьбе“ Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик» (7 января).
«С первого февраля приказали быть новому стилю. Так что по-ихнему нынче уже восемнадцатое» (5 февраля 1918 года).
«Вчера был на собрании „Среды“. Много было „молодых“. Маяковский, державшийся, в общем, довольно пристойно, хотя все время с какой-то хамской независимостью, щеголявший стоеросовой прямотой суждений, был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужник.
Читали Эренбург, Вера Инбер. Саша Койранский сказал про них:
Завывает Эренбург,Жадно ловит Инбер клич его,Ни Москва, ни ПетербургНе заменят им Бердичева».