— Приходят люди отовсюду, — сказал он наконец (я включил диктофон), — самые разные люди. Никого на аркане не тащат. Но доходят не все, ты и сам, наверное, знаешь-то: хреновых людей лес обратно заворачивает. А место здесь доброе, благостное.

— Святое место?

— Я, сынок, большевиками воспитан, в поповщину не верю-то.

— Вот как. Ну а чем люди здесь заняты?

— А кто чем, ага, — неопределенно взмахнул рукою Джанкой.

Не получалось интервью. Старик чего-то стесняется, понял я. Наверное, о таких вещах здесь вслух не говорят, они должны быть без объяснения понятны всем. Джанкой сидел передо мной на лавке, нахохлившись, похожий на побитого жизнью удивленного грача.

— Петр говорит вам, что делать? — спросил я осторожно, — вы собираетесь вместе, поете хором, работаете в поле?

— Ты все не так понимаешь, ага, — Джанкой понизил голос, — Никто здесь не говорит чем заниматься. Всяк делает, что пожелает. Хошь, работай, хошь валяйся на лугу день-деньской, хошь лови рыбу в речке. А мне здесь помогли, ага. Я ведь, сынок, пил страшно, много лет пил. Все по вокзалам, да подвалам, стыдно сказать… когда сюда пришел, на мне места живого не было: весь в язвах. Кони готовился отбросить.

— Вылечили?

— А может, и вылечили… благостью той. Понимаешь, — лица его словно коснулся луч света, — будто бы снова стал я дитём крохотненьким. На несколько минуток. И зажил сначала, ага. Переписали жизнь набело-то… всю грязь и ошибки, всю глупость и гордость мою пьяную убрали. Не вырезали, а — как бы понял я сам, где что не так делал в жизни, понял — и отказался от этого, просекаешь?

Далеко в чаще отсчитывала кому-то век кукушка. Я молча ждал продолжения.

— Тут всем молодежь заправляет, а я так… живу, пока живется, не гонят — и спасибочки. Пользы с меня, как от порося электричества, ясень пень — так ведь по сверчку и шесток. Мы без претензиев. А вот только когда собираются они ночью на лугу все вместе… И на звезды-то смотрят в сто глаз, словно ждут чего оттуда, сигнала или знака… Я тут и чую сердечком — место мое здесь, больше нигде. И так раз за разом. Ночь за ночью. И небо, слышь, всегда чистое, как мокрой тряпкой протертое, аж звенит, ни облачка, ни дыма… И полыхает от звезд все — как салют в день победы, без конца, без начала… Бездна сумасшедшая, живая, и дышит на тебя. В первый раз-то, слышь, я думал, помру от страха, когда увидел, как они все разом-то вверх и потянулись. А потом понял: никуда отсюда не уйду, от благости этой, ага. Глядишь, годков еще пяток вот так протяну, а там…

Он не договорил. Я замер перед ним, чувствуя, как меж лопаток струится ледяной ручеек, как поднимаются дыбом тонкие волоски по всему телу.

— Мне-то с ними туда нельзя. Вернее, можно, но не получится, ага.

— Куда — нельзя? — сипло спросил я.

— Это и молодым-то трудно. Где-то внутри себя надо кнопку найти и нажать, тогда — вперед и никто тебя не остановит. И они ищут. Раз за разом. Ночь за ночью — когда звезды большие и разноцветные, что твои елочные шарики, ага.

— Джанкой, зачем они это делают? — я резко встряхнул его за плечо, и он снова превратился в удивленного старого грача:

— Зачем? Домой воротиться хотят.

А если это правда, хотя бы и отчасти?

Я лежал на холме, и, покусывая травинку, смотрел вниз — на аккуратные деревянные домики, на распаханное поле, на тонкие белые мачты и пропеллеры ветряков. Легендарный Лесной городок, загадочный и недоступный почти для всех. Никто за его пределами толком не знает, что происходит здесь, и все стремятся сюда попасть. Почему он впустил в этот волшебный круг меня? Уже несколько лет армия пытается блокировать район в сотню квадратных километров; много раз, словно волны о скалу, разбивались попытки провести войсковую операцию: лес выводит отряды спецназа, танки и вертолеты обратно — туда, откуда явились. Сотни зевак, сумасшедших, экстрасенсов, маньяков и журналистов вьются где-то неподалеку, как голодные мухи вокруг упрятанного в пакет пирога — сходят с ума, чувствуя истекающий через дырочки аромат патоки — близко, но возьми-ка. Отправляясь в путь, я был уверен — меня ждет участь такой же мухи. Ошибся.

И сейчас, лежа на холме над городком, вспоминая слова Джанкоя и других, я почувствовал сомнение. Головная боль, отступившая было ночью, снова вернулась. Конечно, психотропное воздействие исключать нельзя. Как иначе можно объяснить мгновенное путешествие на тропический пляж? «Людвиг всегда находит дорогу», да… Но я был настороже. Ел только свои консервы и пил воду из своей фляги. Стоп, а яблоко, которое дала мне улыбчивая милая Магдалена, девушка в калиновом свитере? Неужели дело в нем? О, черт. Конечно же, яблоко. Я выплюнул травинку и рывком сел. Вот как они меня подловили!

Но я не мог прекратить сомневаться. Маленький и полузадавленный в глубине ворочался червячок. Если это наркотический трип, то галлюцинация слишком яркая. Никаких провалов в памяти и перебоев сознания. Никаких последствий принятия наркотика: ни сухости во рту, ни звона в ушах, ни слабости в мышцах. Черт побери, я готов поклясться, что провел на пляже те два часа! Я помню прохладную соленую воду в лагуне, и запах водорослей, горячий песок под ногами, и мерный, как дыхание исполина, рокот прибоя.

В зарослях иван-чая сонно гудел шмель. По тропинке на холм неотвратимо поднимался Жека, худой, остроплечий и соломенноволосый, в лимонно-желтой футболке и истертых джинсах. На носу у Жеки темнела поджившая царапина. Мальчишка вставил в рот стебель одуванчика и, до красноты надувая щеки, издавал ужасающий мяв на одной пронзительной ноте. Если когда-нибудь с неба прольется огненный дождь, и заревут трубы Апокалипсиса, звук будет именно такой.

— Жека, — сказал я печально, — однажды ты вырастешь и узнаешь мудрость — в мире нет ничего ценнее философского покоя и соборной тишины леса.