– А сколько раз тебе это говорили?
– спросила она, наконец. Ноар болезненно скривился, как будто она его ударила.

– Прости, - быстро добавила Грайс.

– Возвращайся в зал, детка, это твой праздник, - усмехнулся он, подталкивая ее в спину. Ей было жаль, что он сказал ей все то же самое, что и остальные, но что еще они могли сделать? Броситься друг к другу и рыдать о том, что их обоих выбрали? Нужно было держать лицо, даже перед родными. Если Грайс и Ноар вынесли что-то из убеждений своей семьи, то не технику умерщвления свиней ритуальным оружием и не способы борьбы с теорией эволюции в школе, а эту болезненную необходимость не показывать никому, что они думают на самом деле о чем бы то ни было.

Сегодня Грайс этот завет нарушила, а Ноар ему последовал, оттого она чувствовала себя расстроенной, униженной, будто она была перед ним голая, а он стоял, закутанный в свое летнее пальто и ухмылялся.

В зале Кайстофер стоял, в руке у него был бокал шампанского, пузырьки лопались в свете хрустальной люстры. Грайс и Ноар неслышно прошмыгнули на свои места. Грайс успела поймать взгляд Олайви, спокойный и надменный, проникающий внутрь, будто Олайви прекрасно знала, о чем они говорили с кузеном. Ее длинные, красивые пальцы погладили обручальное кольцо Ноара, когда он сел рядом.

Грайс заняла свое место рядом с Кайстофером. Он говорил:

– Республиканская партия переживала не лучшие времена, и сейчас ей, как никогда, требуется новый курс, иной ориентир. Мы должны отрефлексировать события на Ближнем Востоке и принять, наконец, что любая война, какой бы справедливой и победоносной, она ни была - есть полный провал внешней политики. Любая война, уносящая человеческие жизни, унижает нашу страну, любая война превращает государство в убийцу своего народа. Республиканская партия должна вспомнить, что первейшая и самая главная наша цель - процветание эмериканского народа. У меня есть намерение напомнить об этом нашей чудесной стране, сохранить и удвоить величие, присущее нашим традиционным ценностям, таким как свобода, открытый рынок, позволяющий справедливо распределять доходы, защита семьи и детства. Мы должны понимать, что в нашей стране нет большего сокровища, чем люди, населяющие ее. Мы прекратим кровопролитие и докажем, что республиканская партия ценит не войну, но мир. Я заявляю о своем желании баллотироваться на должность президента Эмерики во благо этой страны, чья судьба неразделима для меня с моей собственной, а так же на благо партии, в идеалы которой я продолжаю верить.

На пару секунд Грайс показалось, будто бы она видит его по телевизору. Кайстофер явно завершал довольно длинную речь, и у Грайс возникло ощущение, что она случайно наткнулась на его изображение, переключая каналы. Он говорил хорошо и красиво, его белые зубы блестели, а глаза были устремлены поверх голов всех присутствующих, вверх, будто к его собственным мыслям.

Он улыбнулся и отпил шампанского. Гром аплодисментов разразился внезапно и поглотил все, не хлопала одна только Аймили, она вскинула бровь, а потом высунула кончик языка, демонстрируя скуку и отвращение своему симпатичному другу в хорошем костюме, аплодисменты которого так же вливались в общий поток.

Грайс и сама с удивлением обнаружила себя хлопающей. Речь была красивая, складная. Кайстофер обращался к традиционным для каждого человека, ассоциирующего себя с правой партией, надеждам и чаяниям: свободному рынку и процветающему среднему классу, консервативным ценностным установкам и стабильности. Грайс считала себя республиканкой либертарианского толка. Она поддерживала невмешательство государства в экономику и снижение налогов, минимальное социальное обеспечение, однако считала недопустимым вмешательство в частную жизнь, такое, как запрет на аборты или дискриминация людей по признаку расы, пола или же сексуальной ориентации. Но больше всего Грайс не одобряла вмешательства в дела других государств ценой жизни собственных солдат. И сейчас Кайстофер, известный своими консервативными взглядами, вдруг обращался к той ее части, которая устала от войн и объявлений об очередных терактах на Ближнем Востоке, в которых погибли эмериканские военные.

Кайстофер говорил о том, что можно быть республиканцем и не поддерживать войну. Республиканцы начали слишком много войн в последнее время, и людям хотелось верить, что партия способна еще на что-то, кроме кровопролития во славу западных ценностей.

А Кайстофер говорил об этом, и говорил открыто.

К полуночи гости стали расходиться. Дайлан громко объявил, что едет кутить в честь счастья своего младшего брата. Он подхватил на руки Маделин, и та со смехом вцепилась в него. Его щупальца обвились вокруг ее щиколоток. Аймили и ее друг пропали куда-то так незаметно, что даже не верилось, ведь Аймили с ее броской в данном кругу одеждой, весь вечер привлекала удивленные взгляды. Олайви и Ноар, к счастью, отправлялись домой. Однако, к сожалению, ехали они на своей машине.

Грайс поняла, что ее снова ждет мучительно неловкая поездка, наполненная молчанием. Салон, удобный и просторный, на этот раз оказался теплым после летней ночи. Там будто всегда, абсолютно всегда, было хорошо, казалось, что салон угадывает желания человека, оказавшегося в нем сам по себе, без чьей-либо помощи.

Кайстофер снова перестал улыбаться. За ужином он улыбался почти постоянно, его лицо выражало живой интерес к разговорам вокруг, но сейчас с него будто содрали все эмоции, он казался абсолютно, почти неприятно спокойным.

Грайс сложила руки на коленях. Надо было что-нибудь, хоть что-нибудь сказать. Они не обменялись и пятью репликами за весь сегодняшний день, а ведь она теперь его жена. И как к нему обращаться? Мистер Кайстофер? Или просто по имени? Или «мой бог»?

– Чудесная речь, - сказала она, голос показался ей хриплым, непослушным.
– Так точно сказано о войне. Никогда не понимала, зачем начинать подобные войны.

Грайс была чудо как довольна собой, она избежала обращения. Но ведь не могла она все время строить исключительно безличные предложения.