Я не мог видеть печаль в глазах настоящего отца, и потому хотя бы ради отвлечения его внимания мне пришлось ответить:

– Хорошо. Сегодня пойдем в клуб, и я извинюсь перед этой «восходящей звездой».

Ганн завел машину, но не спешил выезжать с заполненной стоянки. Он молча держал руль, вглядываясь в бесцветную стену, служившую фоном для его размышлений.

– Я очень хочу, чтобы вы с ним подружились.

– Почему это? – спросил я с опаской.

– Кто у тебя есть кроме меня?

– Хочешь, чтобы я использовал его для временного заполнения своей пустоты, пока ты будешь от меня отдыхать?

Машина на секунду тронулась с места, но тут же остановилась. Ганн повернулся ко мне и произнес:

– Я хочу, чтобы он заполнил эту пустоту не временно. Ты этого пока не замечаешь, но я прожил дольше и вижу нить, связывающую вас. Представь, что меня не станет уже завтра, скажем, из-за передозировки или алкогольного отравления. Что ты станешь делать?

– А что ты будешь делать, если завтра не станет меня по тем же причинам? – спросил я с вызовом.

Мне не нравился этот разговор, он хоронил этот день под грудой других, о которых хотелось бы забыть, чтобы не будить в себе позывы к самоумерщвлению.

Ганн так и не ответил на мой вопрос. Всю дорогу до дома мы молчали.

– Начинаем с минуты на минуту! – скомандовал Роллинс. Сегодняшней ночью он нарядился в светлые джинсы клеш, майку и белую кожаную куртку с воротником, подобным «воротнику» бешеной ящерицы.

Я только что сделал затяжку и сидел за столиком, приходя в себя. Мой настоящий отец смотрел на меня с осуждением и толикой сожаления. О, какая дикая смесь! Любой на моем месте почувствовал бы себя виноватым, но адреналин все еще горел адским пламенем в моей крови, и свет этого пламени был столь ярким и сильным, что он ослепил чувство вины, породив равнодушие.

Вечная темнота, лишь изредка рассеивающаяся из-за блуждающего света прожекторов, придавала Ганну мрачный и пугающий вид. Он напрягал пальцы костлявых рук, точно собирался дать мне в челюсть.

– Хватит употреблять эту мерзость, – сказал он устало.

– Ты и сам не прочь ее принять.

«Я больше не могу смотреть на то, как ты отравляешь свою жизнь. Ты еще так молод» – я знал, что Ганн хотел сказать мне это, как в прошлый и позапрошлый раз, и заученные слова уже застряли на его языке за плотно сомкнутыми зубами, но рваться наружу не спешили, потому что он знал мой ответ: «Так не смотри».

Я окинул взглядом охотников за удовольствиями. Клубный отдых был таков, что после него требовался еще один отдых, но уже дома, в тишине и одиночестве.

Колдера нигде не было, только Роллинс, болтающий у сцены со следующими исполнителями. Порой я задумывался, что творилось в развращенных мальчиками мозгах этого барыги, и каждый раз словно лез в черную зловонную тину, под которой угасали лучики света Роллинса, погибала его верность жене и детям. А может, он признался им в своей сущности? Может, он, как любимый мной покойный Фредди Меркьюри, любит жену платонически, а мальчиков и мужчин – физически?

Но стоило задуматься об этом, как я снова почувствовал, словно погружаюсь в пучину несмываемой грязи.

Жизнь так черна, что найти в ней что-то белое сродни самоубийству, ибо, гуляя в потемках, задумываясь о немыслимом, пытаясь отыскать свет там, где его осталось лишь на один достойный поступок, можно затеряться в собственных грехах лишь сильнее. Там, в дебрях непризнанных согрешений, живет дьявол. Там живет самообман.

Я знал об этом, ибо стал почетным жителем этой черноты давно, еще в четырнадцать, когда, вместо того чтобы спросить маму, почему она принимает наркотики, вытаскивал их у нее из сумки, искал в шкафу с ее нижним бельем, рыскал под подушками и матрасом, под которым однажды обнаружил мокрый длинный резиновый пакетик. Я был так одержим поиском измельченного дурмана, что не придал этой вещице особого значения. А то был использованный презерватив. Лишь сейчас я понял это. Как мерзко! А ведь я тогда даже не помыл руки.

Мне стоило сейчас думать не о семени родителей на своих руках, а об извинении, равном унижению. Как сложно быть искренним с тем, кого ненавидишь, и актерский талант тебе здесь не друг, а подлый враг, предавший в последнюю минуту.

Колдер должен был выступать после гитариста, но вместо него на сцену вышла девушка-хиппи, а после нее – ободранный неформал с гитарой покруче, чем у Колдера.

Дело пахло дурно, и чем больше я вдыхал его ртом, тем больше чувствовал горький вкус обмана. А украшало его таинственное молчание Ганна.

Я закрыл глаза лишь на секунду, чтобы скрыться от клубной суеты и скучного номера. Исполнитель играл куда хуже Колдера: жестко, ломко, без душевного тепла, без смысла, улыбок и любящего взгляда, окидывающего публику.

Ни один из выступавших не был таким, как Колдер. Он был лучше. Потому я возненавидел его еще сильнее.

Я мечтал оказаться с ним в темном, укромном местечке, вдали от чужих глаз, где свершится суд по делу юноши, обвиняемого в том, что он во всем лучше меня.

О да, я все это видел так: пустой переулок на краю города, шелест перешептывающихся деревьев, лишенных кроны и веток, пустая парковка, железные скамейки с отколупанной краской, зловоние старых мусорных баков, один из которых с почтением примет в себя безжизненное тело, и тьма, накрывшая окна каждой квартиры.