И, поскольку старушка молчала, сосредоточенно хмурясь на свою работу, Роткир тем же тоном продолжил:

— Хотя если по уму раскидать, то Эмкири-то наш парень почикал, а дом — ейный был. Так что чей он теперь — это вопрос, конечно. Решаемый, так-то. Но и решить по-всякому можно. Вы б глянули хоть, а то я обидчивый, а как обижусь — резкий, того гляди пырну. Потом каюсь, конечно, рыдаю, аж по карманам шарить тяжело становится, ну да уж сделанного не воротишь.

Ирабиль хотела вмешаться, но ощутила, как Роткир крепко сжал её ладонь, и замолчала. Он знал, что делает, и головы не терял. Да и сама Ирабиль понимала: Роткир пытается «прощупать» старушку, найти её слабину, найти границы её силы, понять, кто она. Так же он вел себя с ней и Кастилосом, когда вел к графу в гости. Так он жил, так понимал жизнь, и понимал куда лучше неё, принцессы, которая тринадцать лет прожила в роскоши, на всем готовом.

Старушка вдруг остановилась и уставилась на Роткира, ткнула в его сторону сухоньким пальцем.

— Ты! Знаешь про дурака?

— А то ж, — не растерялся Роткир. — Вам про какого любопытно? Был у нас на киче один, барона обокрал и пошел тут же рядом на рынок торговать. Стражники, говорят, час стояли у прилавка, слушали, как товар нахваливает, и рыдали. Так до него и не дошло, где ошибся, на судьбину всё жаловался.

Вернувшись к работе, старушка заговорила. Речь её постукиваниями станка делилась на ровные ритмичные доли. Казалось, она читает стихотворение или поёт песню:

— Жил да был один дурак. И нашел он однажды меч. Шёл-шёл привычной дорогой, смотрит — меч. Обрадовался дурак, взял меч домой, на стенку повесил, да всё любовался. Так и помер.

А был другой дурак. Тоже меч нашел. Давай им хлеб резать — неудобно. Мясо — несподручно. Свистульку вырезать хотел — порезался. Разозлился дурак, пошел к кузнецу и говорит: обточи ты мне эту железяку дурацкую! Кузнец посмотрел, говорит: и впрямь, дурацкая, коль дураку досталась. Взял, да сделал нож из меча. Побежал дурак домой довольный — свистульки резать, да хлеб кромсать.

А то ещё третий был. Нашел меч, да сходу и порезался. Эх, говорит, плохой меч! И я дурак. Вырыл яму, бросил туда меч, сам рядом лег и орёт: заройте, мол. А народ ходит, посмеивается. А дурак плачет.

Вот видишь, ребенок, дар-то у тебя с рождения. А ты им и не пользовался толком, так, крал его у себя по капельке, когда нужно было. А тут-то тебе целиком его показали, ты и упужался, с виду храбришься, а сам так и думаешь, где б кузнеца сыскать.

А ты, Солнышко? Был у тебя дар, ты и радовалась, горя не знала, всё забавлялась, да любовалась, и пред другими хвастала. А как забрали, так и заплакала, закручинилась. Того не понимаешь, что если б не забрали — и померла бы, не проснулась. Время трудное пришло, никто уж ничего не дарит, всё самим брать приходится, а возьмет лишь тот, кто знает и умеет, у кого руки выдержат.

А дружочек ваш, что в яме рыдает? Вот собрались у меня три дурака, один другого краше, сидят, уразуметь не могут, почему трава зеленая. Говорят иные: пущай себе помрут, раз дурачьё. А я — тоже дура, всё надеюсь, надеюсь чего-то…

Говоря, старушка закончила ткать и принялась шить. Руки её двигались медленно, а ткань, казалось, превратилась в свет. Она переливалась в сморщенных руках, теряла форму, струилась и перетекала. И мерный голос старушки, и эта игра света погрузили принцессу в странное состояние. Она позабыла, как дышать, замерла и всё глядела, глядела на свет, который будто пытался напомнить о чём-то важном, но сокрытом за тонкой завесой тьмы.

— Подь сюды, Солнце мое ясное, — проворковала старушка. — Вот тебе подобающее одеяние. Сейчас примерь — большим покажется, а как час придёт — так впору станет.

Ноги принцессы сами понесли её к старушке. Та встала, взмахнула руками, и принцессу накрыло золотое сияющее облако. Она судорожно вздохнула, подняла руки, опустила и посмотрела на себя, наклонив голову. Рыжие волосы огненными завитками лежали на ослепительно-белом платье. Оно казалось сотканным из облаков и снега, из света и воздуха. А присмотреться — нитки, и каждую видно. В узоры сплетаются, за которыми пока проследишь — состаришься, больно замысловатая вязь. Лучше сморгнуть — тогда вновь свет, вновь облако. А под этим великолепием Ирабиль ощутила себя — маленькую и съежившуюся.

— Сама не спеши, — продолжала старушка. — Поторопят другие. Тяжело на рассвет смотреть, когда к закату клонит. Всему свой час придёт, и он не за горами.

Ее шершавая рука коснулась ладони принцессы, погладила и что-то оставила. Маленький кусочек металла, теплый и гладкий. Ирабиль скосила взгляд, попыталась разжать пальцы, но старушка сжала ей кулак обеими руками. Ирабиль вскинула голову, встретила теплый взгляд, в котором, как в книге, прочла: «Не время. Не спеши».

— Не признаешь меня? — шепнула старушка. — Милостивая госпожа. Уж не моею ли кровью вас выпоили, когда вы мёртвенькая родились? Уж не я ли вот так же наряды на вас надевала, да кудри вам заплетала?

Как и странное одеяние, лицо старушки расплылось перед глазами, а потом вновь собралось, но стало немножко другим. Какие-то незначительные черточки изменились, чуть иначе сощурились глаза, добрее и проще стала улыбка. У принцессы подкосились колени.

— Акра?! — выдохнула она. — Ты? Как?!!

Старушка придержала её за локти. У принцессы кружилась голова, в глазах темнело, звуки исчезли. Лишь отдалённо стучало сердце, да переливался тихий смех Акры. Служанки, с которой Ирабиль не расставалась все годы жизни в Кармаигсе. И вот… И вот она здесь.