Из ворот крепости вышла мать Чавдара. Увидев ее, народ изумленно затих: за ночь женщина стала седой, вчера еще смоляные волосы белы, как снег. Не глядя ни на кого, она шла по степи туда, где лежали тела погибших. Остановилась, и все услышали голос эмбю:

— Мама!

Бросилась Сайраслу-бике на голос сына.

— Сынок, — застонала мать. — Свет моих очей! Радость моя! — Голос ее сорвался.

Чавдар открыл глаза уже затуманенные смертью, из последних сил приподнялся на локте и улыбнулся.

— Ты слышала мой голос? Ты узнала его, ма… — И совсем тихо прошептал одними губами: — Спасибо…

Точно подстреленная лебедь, вскрикнула женщина и рухнула наземь.

— Пюлехсе! — гневно проговорила она, подавляя рыдания. — Пюлехсе, где ты?! Есть ли ты? Почему не вняла-моей молитве? Почему он мертв, мой сын?! Нет тебя, нет, нет!

Обхватила руками голову и превратилась в холм, седой-седой.

…С тех пор и зовут этот холм — холмом матери Чавдара. У подножья журчит ручей. И текут в нем материнские чистые слезы…

Увижу живописное место: речку, заросшую ивами, уголок леса — и сразу тянусь за карандашом. Иногда по памяти рисую портрет своей невесты. Она мне кажется самой красивой на свете, самой доброй, ласковой и приветливой. Ее улыбка вдохновляет меня, а доверчивые глаза требуют, чтобы я был честным, правдивым.

Ее портретов у меня накопилось множество, но все — неудачные. В жизни она куда лучше. Но сегодня, мне кажется, портрет удался. Я смотрю в ее глаза, они синие-синие. И как будто говорят мне: «Когда же ты вернешься? Я скучаю…»

Открываю дверь, и в комнату вошел дед Ендимер. Да, я совсем забыл: вчера мы с ним договорились написать письмо внучке, что уехала по комсомольской путевке в Сибирь, на стройку.

Старик поздоровался, присел к столу. Я не успел убрать рисунок, дед заметил его — о, это глазастый дед — и улыбнулся:

— С фотокарточки срисовал?

— Нет, мучи, по памяти.

— Вот как? — удивился старик. — Значит, как Ямансар?

Я пожал плечами. Второй раз слышу это имя. Однажды был на этюдах в заволжском лесу. Места великолепные, и мне захотелось нарисовать в гуще можжевельника лицо невесты, чтобы оно чуть проступало среди ветвей. Увлекшись, не заметил, как ко мне подошел пожилой человек.

— Рисуете? — Я сразу узнал его и, по правде сказать, растерялся. Это был известный чувашский художник. — Неплохо, неплохо, а где же натура? Наверное, пошла цветы собирать?

— Нет, — ответил я, — в Москве она. В аспирантуре. Я так, по памяти.

— Ах, по памяти? Ну, что ж, можно вас поздравить, совсем, как Ямансар.

Тогда мне неловко было переспросить, кто такой Ямансар, но деда я не стеснялся:

— Он что, тоже художник, этот Ямансар?

Ендимер поморщился.

— Художник… Это сейчас так говорят. Он был пахчасем, знаменитым садовником… Да, он умел выращивать цветы. Это было так давно, что о нем знают только очень старые люди. Да и то со слов своих прадедов… Его смерть помирила здешних чувашей и татар. Послушай, если желаешь, а потом напишем письмо внучке. Время терпит…

…Жил да был в старые времена сын чуваша-землепашца Ямансар. Отец его умер рано, мальчика вырастила мать.

Был он красив, пел, как иволга, а еще умел разводить цветы. Потому и стали звать его люди Ямансар-пахчась. Деревня, в которой они с матерью жили, находилась на берегу реки Булы, рядом со старинным татарским селом.

Чуваши с татарами частенько ссорились, порой и до драки доходило: одни молились многочисленным богам, а другие — аллаху. У чувашей всеми делами в деревне заправляли йомзи и жрецы, а у татар — муллы. Это они натравливали одно село на другое, это они говорили: «Наша вера правильная, а кто в нашего бога не верит, будет проклят».

Особенно враждовали в дни религиозных праздников. Бывало, вспыхнет ссора из-за пустяка, а попы и рады — примутся раздувать ее, точно костер из сырого валежника — дым глаза ест.

Старики своих мулл и мачаваров поддерживали, а молодежь ссориться не хотела. Ей погулять бы, повеселиться, вместе провести агатуй [23] да приглядеть на празднике невесту.

В тот год весна была ранней. Уже в начале Пуша [24] вешние воды умыли землю. А вскоре закончилась весенняя страда. В честь праздника задымили на пашне котлы с ага-пати — полевой кашей, заиграли гусли, шыбыры, созывая людей. Люди из окрестных сел по обычаю сходились за рекой, на равнине, что лежала меж чувашским и татарским селеньями.