Майор отступил в тень башни и скрылся за дверью.

Шеренга смешалась, и будущие защитники направились в зал бывшей библиотеки, где должны были начать обучение. Конмаэл задержался, отстав от других. Он не мог оторвать взгляда от мёртвого тела. Расходились все, даже конвой. Его что, вот так оставят лежать здесь? Или тот старый возница с гнилым ртом заберёт его, свалит в телегу и увезёт прочь от крепости? Он подошёл ближе. На вид лужа крови была тягучей и липкой, от трупа дурно пахло. Глаза убитого были закрыты. На лице застыла безумная гримаса, последняя в его жизни.

– Эй, благородие! Форальберг! Чего застрял? Марш с остальными! – Грубый оклик сержанта вывел Конмаэла из оцепенения.

Выдохнув железно-гнилостный запах смерти, он подчинился и быстрым шагом проследовал за остальными в узкие коридоры крепости. Он был почти уверен, что майор Таубе держал руку на кобуре задолго до того, как пленник допустил стоившее ему жизни безумие.

Из дневника Конмаэла Форальберга

13 октября

С первых дней Гора Мертвецов стала мне совершенно отвратительна. Всё моё естество восстаёт против этого места. Я готов находиться где угодно, но только не здесь. Тут скверные запахи и дурные привычки, гнилые души, в которых нет никакого огня. Пламень войны, долженствующий проходить через весь быт такого места, как это, давно угас. Мне не встретилось пока ни одного лица с отблеском мысли, ни единого жизненного порыва, кроме самых низменных. Во всём здесь ощущается особая степень гниения, это трудно объяснить. Её не уловишь в заплесневелом хлебе или отсыревшей соломе, это нечто иное, чего нельзя ухватить, но можно впитать. Здесь всё стремится к равнодушию, потому что это самый верный способ пережить происходящее. Стены тут вобрали в себя запах крови, он слышится везде, и перебить его неспособны даже запахи казармы. Сколько же здесь скитается духов? Ведь это всё, что осталось от нашедших на Горе Мертвецов свой закат. Мне страшно спать по ночам, мне чудится, будто однажды все эти духи соберутся в единую невидимую силу, полную ненависти, и уничтожат эту крепость. Я бы не стал возражать. С той самой минуты, когда мне пришлось перетаскивать в телегу выпавшие трупы, я бы не стал возражать. Тогда, коснувшись холодных тел, я будто заразился недугом, поразившим это место.

Неделя, всего лишь неделя здесь, и я только подхожу к порогу этого языческого храма, где мне предстоит обратиться в нечто иное. Мы изучили оружие, тактику, возможности врага и свои собственные. Мы слышали, как казнят пленных, только хлопки выстрелов, но даже от этих звуков на мгновение останавливалось моё сердце. Я представлял, как льётся кровь из их ран. В таком месте, как это, она льётся без видимых причин – просто струится по ходу движения во времени, как утренний кофе в чашку. Осознаёт ли здесь хоть кто-нибудь ценность человеческой жизни? Мне никогда не приходилось думать о подобном. Смерть, даже насильственная, всегда была для меня чем-то естественным, подчиняющимся природе. Как простая часть жизни, спокойно принимаемая мной по мотиву непричастности. Когда майор Таубе застрелил безумца в кандалах, и я увидел, как душа, пусть и такая грязная, покидает тело, меня посетила мысль: а насколько естественна эта данность? Насколько эта смерть сейчас – лишь эпизод в нормальном ходе вещей, и не более того? Я могу попасть в плен и оказаться на месте этого безумца. Разве я не такой же враг для них, каким он был для нас? И буду ли я, лёжа в луже собственной крови, считать это таким же естественным?

Я нахожусь в постоянном напряжении, как зверь, в любой момент готовый к нападению. Короткие часы сна не приносят расслабления, и кажется, что скоро у меня начнёт сводить плечи от непрекращающейся тревоги. Сейчас я жду лишь одного – первой казни. Даже от мысли об этом меня начинает трясти, и я не в силах совладать с такой дрожью. Все мы обязаны подчиняться этой махине, созданной чужой волей. Никто из тех ребят, кто оказался со мной в этом диком походе, не хочет стрелять в людей. Чёрт побери, да иначе не было бы этого места. Солдаты сразу бы уходили на фронт, где их командиры были бы уверены в точности их выстрелов. Но они заставляют нас. Меняют нас. Вырывают с корнем нашу природу и сажают в образовавшуюся пустоту семена каких-то экзотических, ядовитых проявлений. Как мне остаться собой? Нет ответа. Нет ответа. Никогда я не думал, хороший я человек или плохой, просто был какой есть. Теперь же мне отчаянно необходимо верить, что я всё-таки был хорошим, закрепить это как данность хотя бы в собственном прошлом. Будущее – густые заросли тёрна, через которые мне ещё предстоит продираться. Кем выйду оттуда? Нет ответа.

В миру о Горе Мертвецов говорили вполголоса. Слухи, которыми обросла крепость, густели и зацветали плесенью. Неловкие осуждения в отдельных газетах и в тёмных углах за колоннами особняков на светских вечерах, рассеивались почти сразу. У простого же народа эти толки вызывали то страх, то благоговение. Поговаривали, что есть и другие места подобного рода, учитывая масштабы фронта и потребность в подготовленных солдатах. Как бы то ни было, в отвлечённых фантазиях или терпкой реальности, Гора Мертвецов – что монета о двух сторонах, и для большинства не было иного выбора, кроме как класть её перед собой сверкающей решкой. Способность, оказавшаяся Конмаэлу не по силам.

Он был по натуре молчалив и плохо сходился с людьми. Остальные рекруты не были ему ровней ни по возрасту, ни по положению, они были запуганы, скрывая это под бравадой. Он будет офицером, все они – рядовыми солдатами, пушечным мясом, пускай даже высшего сорта, и это ставило их на долгую дистанцию друг от друга. Он один сидел на занятиях в библиотеке, один ел в потемневшей от чада веков столовой и ни с кем не перебрасывался парой слов, прежде чем провалиться в сон. Конмаэл запретил себе думать о какой бы то ни было связи с этим местом и гнал от себя все вопросы с раздражением пса, стряхивающего блоху. Скоро он уедет отсюда, и недуги ненавистной крепости останутся лишь в памяти. Уйдут, вытесненные новыми.

Неделя занятий завершилась так скоро, что отрезок времени показался точкой. Не осталось больше ни дней, ни часов на призывы к смирению, что так и не пришло.

В день, на который был назначен первый расстрел, рекрутов собрали в небольшом дворе за башней Правосудия. Несколько офицеров заняли позиции вдоль стен. Конмаэл узнал бурые потёки на камнях, но теперь их природа была ему ясна и почти не пугала. Ремень тяжёлой винтовки оттягивал плечо.

Майор вышагивал перед ровным строем рекрутов, бросая на них цепкие взгляды – опрятно ли одеты, хороша ли выправка. Уголки его рта были всегда опущены, и судить, остался ли он доволен, было трудно. Солнечный свет, хило пробивающийся из-за облаков, ложился на лица размытой серой вуалью.

– Господа рекруты! Вы начинаете практиковаться. Без заминки стрелять во врага – главная обязанность любого солдата на войне. Я хочу, чтобы вы знали – ваша дурь, если она осталась, мне не нужна. У вас было достаточно времени, чтобы собраться с мыслями и подготовить себя к тому, что должно произойти. Тот, кто в боевых условиях осознанно стреляет в цель, на войне на вес золота. Человеку сложно пустить пулю туда, где ей самое место, – таково несовершенство нашей натуры. Но вы не простые люди, вы солдаты короля, и вы преодолеете в себе эту слабость. Таким, как вы непозволительно струсить и заклеймить себя позором, отвернуться от доблести, обещанной вам самим провидением. – Майор отрывисто кашлянул, будто у него запершило в горле. – К делу. В ваших винтовках по одному патрону. Первый раз стреляете с близкого расстояния. Вас семнадцать – я надеюсь насчитать семнадцать отверстий в теле. За каждым из вас будет наблюдать сержант – и так все дни, пока вы будете расстреливать пленных. Ваше неповиновение будет караться согласно закону военного времени. Что есть положительный пример, господа рекруты? Вы целитесь, не закрывая глаз, не размазывая под носом сопли, нажимаете на спусковой крючок по команде, и все мы видим результат. Ясно?