The newspapers’ articles, as I have learned, were concerned with cases of panic, mania, and eccentricity during the given period. Professor Angell’s collection was tremendous, and the sources were scattered throughout the globe. Here was a nocturnal suicide in London, where a man had leaped from a window after a shocking cry. Here was a letter to the editor of a newspaper in South America, where a fanatic pretold future from visions he had seen. An article from California described a theosophist colony: people in white robes were preparing for some “glorious fulfillment” which never arrived. Articles from India spoke of serious native unrest toward the end of March 22—23. The west of Ireland, too, was full of wild rumour and legendary stories, and a fantastic painter named Ardois-Bonnot offered a blasphemous “Dream Landscape” in the Paris spring salon of 1926. The recorded troubles in insane asylums were very numerous as well. But I was then convinced that young Wilcox had known of the older matters mentioned by the professor and had set all of this aside.

Теософы предположили удивительное великолепие космического цикла, в котором наш мир и человеческая раса составляют лишь временные обители. Их странные предположения леденят кровь. Запретные эпохи вызывают во мне дрожь, когда я думаю о них, и раздражают меня, когда я вижу их во сне. Этот проблеск, как и все ужасные проблески истины, возник от случайного соединения воедино разрозненных фрагментов: в данном случае это были старая газета и записки умершего профессора. Я надеюсь, что никто больше не свершит такого соединения; конечно, если я буду жить, то никогда не добавлю ни одного звена к той ужасной цепи. Я думаю, что профессор также намеревался хранить молчание и собирался уничтожить свои записки, но внезапная смерть остановила его.

Мой первый опыт случился зимой 1926-27 годов со смертью моего двоюродного деда, Джорджа Гэммела Энджелла, заслуженного профессора в отставке, специалиста по семитским языкам в Брауновском университете в Провиденсе, Род-Айленд. Профессор Энджелл был широко известен как специалист по древним письменам, и руководители известных музеев часто обращались к нему за помощью; поэтому его смерть в возрасте девяноста двух лет обсуждалась. Кроме того, интерес усиливался туманной причиной смерти. Смерть настигла профессора, когда он возвращался с ньюпортского парохода. Он внезапно упал, как сообщили свидетели, после того как его толкнул негр, по виду – моряк, который появился из одного подозрительного тёмного двора на крутом склоне, по которому пролегал короткий путь от береговой линии к дому профессора на Уильямс-стрит. Врачи не смогли обнаружить что-либо, выходящее за пределы нормы, но после путаных обсуждений заключили, что смерть наступила вследствие неясного повреждения сердца, вызванного напряжённым подъёмом столь пожилым человеком по крутому холму. В то время я не видел причин возражать такому выводу, но впоследствии я начал сомневаться.

Будучи наследником и душеприказчиком своего двоюродного деда – поскольку он умер бездетным вдовцом, – я должен был изучить его бумаги; и с этой целью я перевёз его папки и ящики к себе в Бостон. Б'oльшая часть материала будет позже опубликована Американским археологическим обществом, но был там один ящик, который показался мне весьма загадочным и который я не хотел показывать другим. Он был заперт, и я не мог найти ключа, пока не осмотрел личную связку, которую профессор носил в кармане. Тогда, наконец, я открыл ящик, но, сделав это, я наткнулся на ещё большее препятствие. Что означали странный глиняный барельеф и найденные мною разрозненные записки и вырезки? Неужели мой дядя стал в последние годы суеверным? Я решил найти чудаковатого скульптора, ответственного за это очевидное помутнение ума старика.

Барельеф представлял собой неправильный четырёхугольник толщиной менее дюйма и площадью приблизительно пять на шесть дюймов; он явно имел современное происхождение. Однако его вид по духу и по замыслу был далёк от современности. И там присутствовали также письмена; но моя память не могла их идентифицировать.

Над иероглифами была фигура, некая импрессионистская картина. Это было своего рода чудовище, или символ, представляющий чудовище: такое могло породить только больное воображение. Если я скажу, что моё экстравагантное воображение предложило мне одновременно образы осьминога, дракона и карикатуры на человека, то я смогу передать дух этой картины. Мясистая, снабженная щупальцами голова венчала гротескное чешуйчатое тело с недоразвитыми крыльями; и общий контур этого чудовища делал его столь отвратительно пугающим. Позади фигуры виднелись фоновые циклопические строения.

Записки были сделаны рукой профессора Энджелла совсем недавно и не претендовали на какой-либо литературный стиль. Основной документ был озаглавлен тщательно выписанными буквами «КУЛЬТ КТУЛХУ», чтобы избежать ошибочного прочтения неизвестного слова. Эта рукопись была поделена на две части, первая из которых была озаглавлена «1925 – Сны и сновидческое творчество Г. Э. Уилкокса, Томас-стрит 7, Провиденс, Р. А.», а вторая – «Рассказ инспектора Джона Р. Леграсса, Бьенвиль-стрит 121, Новый Орлеан, на собрании А. А. О. – заметки о том же + сообщение профессора Уэбба». Остальные бумаги были краткими записями, некоторые из них представляли странные сны различных людей, некоторые содержали цитаты из теософических книг и журналов (особенно из книги У. Скотт-Эллиота «Атлантида и исчезнувшая Лемурия»), а прочие были комментариями о действующих и поныне тайных обществах и скрытых культах, со ссылками на цитаты из таких мифологических и антропологических источников, как книги Фрэзера «Золотая ветвь» и мисс Мюррей «Культ ведьм в Западной Европе». Статьи были, главным образом, об умственных расстройствах и вспышках группового помешательства или мании весной 1925-го года.

Первая половина основной рукописи содержала очень интересный рассказ. 1-го марта 1925-го года к профессору Энджеллу явился худой темноволосый взволнованный молодой человек. Он принёс с собой глиняный барельеф, который был тогда ещё свежим и влажным. На карточке значилось его имя – Генри Энтони Уилкокс, и мой дядя признал в нём младшего сына одного благородного семейства, немного ему известного. Юноша изучал скульптуру в Художественной школе Род-Айленда и жил один в особняке Флёр-де-Лис, около места своей учёбы. Уилкокс был не по годам развитым, весьма эксцентричным молодым гением и с раннего детства выказывал живой интерес к странным историям и непонятным сновидениям. У него была привычка их рассказывать. Он называл себя «психически сверхчувствительным», но жители старого коммерческого городка считали его просто «чудаком». Он постепенно стал пропадать из поля зрения общества и был теперь известен только небольшой группе эстетов из других городов. Даже Клуб любителей искусства в Провиденсе, который пытался сохранить свой консерватизм, считал его почти безнадёжным.

Итак, как сообщала рукопись профессора, скульптор сразу попросил помочь ему идентифицировать иероглифы на барельефе. Он говорил в мечтательной, высокопарной манере, которая предполагала позёрство и не вызывала симпатии; и мой дядя ответил ему достаточно резко, потому что подозрительная свежесть артефакта показывала, что он не имеет никакого отношения к археологии. Возражение молодого Уилкокса, произведшее на моего дядю впечатление, носило фантастически поэтический характер. Он сказал: «Действительно, он совсем новый, поскольку я изготовил его вчера ночью во сне, когда мне снились странные города; а сны древнее мечтательного Тира, созерцательного Сфинкса или окружённого садами Вавилона».