Шрифт:
Он старательно запоминал дорогу – на всякий случай. Карета выехала за городские ворота и вскоре свернула с большой дороги, еще через несколько минут проехав в распахнутые высокие ворота. За ними расстилался обширный, изрядно запущенный парк, ветви старых деревьев были буквально усыпаны птичьими гнездами. Подсознание отметило некую странность, и скоро Пушкин догадался, в чем тут дело: гнезд было много, а вот птицы не видно ни единой…
А впрочем, парк вовсе не выглядел каким-то зловещим местом, как и показавшийся за деревьями дворец, судя по архитектуре, выстроенный лет триста назад, когда в Тоскане кипели те самые настоящиестрасти: звон клинков средь бела дня и украдкой сверкавшие во мраке кинжалы наемных убийц, яды и порочные красавицы, заговоры вокруг трона, тугой свист арбалетных стрел…
Дворец был не особенно большим, возведенным с несомненным изяществом и, судя по первому впечатлению, содержавшимся в неусыпной заботе. Ничего, напоминавшего полуразрушенные логова привидений и прочей нечисти из английских готических романов.
Над входом красовался тот же герб – по виду ровесник дома, камень уже несколько пострадал от времени. Едва карета остановилась у главной лестницы, лакей предупредительно распахнул дверцу перед Пушкиным, а у высокой резной двери показался второй, распахнул ее и склонился в поклоне. Пока что не произошло ничего странного,все вполне укладывалось в привычные картины: некий дворянин прибыл к титулованной особе по ее вежливому приглашению…
Третий – скорее уже не лакей, а мажордом, еще более раззолоченный и осанистым чревом не уступавший какому-нибудь петербургскому Епифанию, отставному гвардейцу, отступил, пристукнул булавой с позолоченным шаром на конце по полу и прочувствованно воскликнул:
– Его сиятельство князь Карраччоло!
Помянутый господин спускался с широкой беломраморной лестницы, покрытой безукоризненным бордовым ковром. Лет ему было, надо полагать, около шестидесяти, он был чрезвычайно благообразен, седовлас, с располагающим лицом человека, ведущего не просто благонамеренный, а крайне добродетельный образ жизни. При одном взгляде на него предполагалось, что он регулярно подает нищим, благодетельствует впавшим в нужду вдовам, малолетним сиротам и подающим надежды художникам, а также делает немалые вклады в богадельни, дома призрения и сиротские приюты и, кроме всего прочего, жертвует на церковь немалые суммы.
«Белая голова», – произнес за Пушкина кто-то бдительный и хладнокровный, и Пушкин поневоле подобрался, словно охотник в засаде.
Между тем князь приближался к нему с самой очаровательной улыбкой, протянул руку:
– Господин Пушкин, рад вас видеть. Неужели столь славный поэт мог рассчитывать, что ему удастся сохранить инкогнито?
Это было произнесено без малейшей насмешки, тоном радушным и дружелюбным.
– Полноте, ваше сиятельство, – сказал Пушкин (отметив, что поданная ему рука была теплой и сильной). – В городе великого Данте называть себя поэтом было бы хвастовством…
– Не скромничайте, право. Поэзия все же не исчерпывается одним Данте, как бы он ни был велик… Прошу вас, проходите. Вы, надеюсь, не обиделись, что я не пригласил и вашего… друга? Тысяча извинений, но этот молодой человек мне представляется чересчур ограниченным для той беседы, ради которой я вас позвал…
– У него есть свои достоинства, – сухо сказал Пушкин.
– Не сомневаюсь. Но меня они не интересуют, простите великодушно. Пройдемте в гостиную…
Он отступил с видом радушного хозяина, щелкнул пальцами, и бесшумно возникший лакей отворил дверь. Окна выходили в парк, на стенах висели картины, определенно принадлежавшие старым мастерам, но Пушкин, хотя и голову готов был прозакладывать, что видит двух Рубенсов и одного несомненного Боттичелли, в жизни не слыхивал о полотнах с такими сюжетами. Картины эти были решительно не известны знатокам.
– Прошу, – сказал князь, указывая Пушкину на кресло у великолепного стола позднего барокко и усаживаясь следом. – Угодно вина? Фруктов?
– Благодарю, – ответил Пушкин. – Я только что позавтракал, и плотно.
Осторожность в таких местах не мешает. Мало ли что могло быть подмешано в вино, в заманчиво выглядевшие сладости, в ярко-оранжевые померанцы…
– Сигару?
– С вашего позволения, я предпочту свои…
Князь с видом человека, привыкшего уважать капризы гостей, развел руками, и какое-то время они молча пускали ароматный дым, изредка встречаясь взглядами. Странно, но неловким это молчание не казалось ничуть.
– Ну что же, Александр… – нарушил молчание князь. – Вы позволите вас так называть? Я знаю, у русских к этому прибавляется еще и имя отца, но это слишком экзотический для Италии обычай… И потом, я гораздо старше вас…
Глядя ему в глаза, Пушкин усмехнулся:
– Интересно, насколько?
Князь с добродушным укором покивал головой:
– Понимаю. Вы уже успели наслушаться от кого-то разных дурацких сплетен. Итальянцы на них мастера, а уж флорентийцы – в особенности… Вам, скорее всего, рассказывали и про часы, которые идут в обратную сторону, и про бутыли с гомункулусами… А то и что-нибудь похуже. Вздор, право, вздор… Мне довелось однажды слышать про идущие назад часы. Поверьте, вещица самая бесполезная, потому что неосторожный человек, дерзнувший воспользоваться ими, с каждым оборотом стрелок молодеет, и все бы ничего, но это процесс, однажды запущенный, уже нельзя остановить. Юноша превращается в мальчишку, мальчишка в дитя, и так далее, до логического конца. Такими часами перестали пользоваться давным-давно, очень быстро осознав, какие опасности они таят…
– Интересно…
– Еще бы. Вы можете узнать и более интересные вещи. Было бы только желание.
– Очень мило, – сказал Пушкин. – Я тронут. И что для этого нужно сделать? Добыть кровь из пальца и подписать ею некое обязательство? Душу продать?
– Не обижайтесь, друг мой, но ваши представления на сей счет так и тянет назвать дремучими… – Князь безмятежно улыбнулся. – Давайте не будем играть в прятки. Думаю, вы уже прекрасно понимаете, что судьба вас свела с людьми… как бы это деликатнее выразиться… несколько отличающимися от обычных людей?