Д’Артаньяну показалось, что его величество не особенно и заинтересован в любом исходе дела, как бы оно ни обернулось. Ясно было, что король вновь пребывает в тенетах скуки. Он ненавидел супругу по известным посвященным причинам, а на д’Артаньяна определенно злился за приснопамятный эпизод в ратуше. «Он простить мне не может, что я не оправдал его надежд тогда, – подумал гасконец. – Ему непременно, как многим слабодушным людям, требуется веское основание. Не хватает решимости своей волей казнить опостылевшую супругу, будь она хоть трижды виновна, как делал Генрих Восьмой Английский, или попросту развестись с изменницей, как поступил Генрих Четвертый Наваррский, – просто оттого, что такова монаршая воля, не подлежащая обсуждению и не требующая никаких таких веских оснований и мотивов. Бог ты мой, кто нами правит… Но любой другой из известных мне наперечет претендентов будет еще хуже, хотя бы оттого, что в гордыне своей вознамерится обойтись без кардинала Ришелье, единственной надежды Франции…»

Он стоял, печальный и повзрослевший, устало глядя на этого незначительного человека, почти ровесника, который как человек не значил, в общем, ничего, а вот как символ значил столь много, что это перевешивало все другие соображения. Страха не было. Была совершеннейшая пустота в душе, частица которой навсегда осталась на провинциальном кладбище у Можерона, за церковью Сен-Мари.

– Позволительно ли будет спросить, в чем вы меня обвиняете, ваше величество? – произнес он, видя, что король не намерен облегчать ему задачу.

– Я вас ни в чем не обвиняю, – чуть сварливо отозвался король. – Но вот ее величество…

– В таком случае, позволительно ли мне будет задать тот же вопрос ее величеству? – сказал гасконец с поклоном.

Анна Австрийская, прекрасная и надменная, невозмутимая и гордая, холодно вымолвила, глядя куда-то мимо него:

– Я обвиняю этого человека в том, сударь, что он в компании таких же висельников, как сам, убил мою кастеляншу и камеристку Констанцию Бонасье – с заранее обдуманным намерением и умыслом. Свидетелей более чем достаточно, убийцы были столь наглы, что не скрывались вообще… Можно, конечно, упомянуть еще и об осквернении монастыря Труа-ле-Ан, но и убийства Констанции Бонасье с лихвой достаточно, чтобы отправить этого человека на плаху…

– Мне позволено будет защищаться? – с величайшим почтением осведомился д’Артаньян у ко– роля.

– Если у вас получится, – почти отрешенно ответил тот.

– Смею думать, – сказал гасконец. – Я начал бы с того, что ее величество пребывает в некотором заблуждении относительно помянутой Констанции Бонасье. Собственно говоря, никакой Констанции Бонасье на свете не существовало вовсе. Нет, я в своем уме, ваше величество. Констанция Бонасье – это маска, миф, такая же подделка, как фальшивая монета. На самом деле жила-была на свете женщина по имени Камилла де Бейль, она же графиня де Рошфор, – дворяночка из захудалых, в четырнадцать лет заклейменная венецианским судом как пособница отравителя, не разоблаченная до конца по недостатку прямых улик; в шестнадцать вышедшая замуж за графа де Рошфора, а еще через полгода попытавшаяся его убить. Когда она выходила за мэтра Бонасье, она все еще оставалась законной женой графа де Рошфора, так что, с точки зрения французских законов, никакой Констанции Бонасье, супруги галантерейщика, не существует вовсе. Была только двоемужница графиня Камилла де Рошфор… Она зарабатывала на жизнь, подсыпая безотказный и не вызывающий подозрений яд людям, которые мешали заказчику. Меня самого она пыталась отравить дважды. Когда она убила женщину, которую я любил, мы настигли ее и угостили ее же собственной отравой…

Он говорил и говорил, видя, что король все более и более увлечен услышанным. Он приводил имена и подробности, рассказывал о том, чему был свидетелем сам, и о том, что узнал от других. О браке Рошфора и смерти мужа Анны, о событиях в монастыре Труа-ле-Ан, о двух бокалах вина на шатком гостиничном столе…

– Самое смешное во всей этой истории, ваше величество, – сказал он, глядя на королеву, – что мое помилование у меня в кармане, и подписано оно вами…

– С ума вы сошли, шевалье? – взгляд Анны Австрийской был ледяным.

– Извольте убедиться, – сказал д’Артаньян, протягивая ей известную бумагу, уже изрядно помятую оттого, что ее долго таскали под одеждой и Камилла, и он сам. – По-моему, имя здесь не проставлено, так что это – открытый лист…

Ей достаточно было одного взгляда, чтобы узнать выданное ею самой охранное свидетельство. Завладевший им вскоре король изучал документ гораздо дольше. Потом рассмеялся – негромко, неприятно, зло.

– В самом деле, сударыня, – сказал он уже без тени хандры. – Шевалье д’Артаньян прав. У него и в самом деле лежало в кармане подписанное вами разрешение творить, что угодно…

– Но, сударь…

– Молчите, сударыня, – произнес король таким тоном, что в комнате моментально воцарилась тяжелая тишина. – Потому что, вздумай вы продолжать, к вам неминуемо возникнет очень много вопросов, а вот сумеете ли вы дать ответ по крайней мере на половину… Подумать только, эта женщина обитала в Лувре! Со своим перстнем, набитым ядом, который не ощущается ни на вкус, ни по запаху, ни на вид! В моем Лувре! Рядом со мной! Боже мой, я воистину несчастный король! Почему вокруг меня столько грязных секретов, может мне кто-нибудь объяснить? Страшно подумать, что случится, если эта история просочится наружу… Что будет говорить о нас Европа?

Его последние фразы столь напоминали незабвенный сон д’Артаньяна, приснившийся в Англии, что гасконец украдкой ущипнул себя. Было больно. Происходящее ему не снилось, а происходило наяву.

– В конце концов, у этой истории не так уж много свидетелей… – многозначительным тоном произнесла Анна Австрийская. – Не так уж трудно принять незамедлительные меры… – и она посмотрела на гасконца не обещавшим ничего хорошего взором.

– Вы правы, сударыня, – произнес король бесстрастно.

«Да нет, какая там Бастилия, – вяло подумал д’Артаньян. – Пожалуй что, выйдет хуже… Вот странные люди! Как будто мне есть что терять…»