Однако все в его недолгой жизни было не напрасно – и то, что в ней осталось, и то, чего уже не воротить никогда в этой жизни, в этом мире, а о другом людям знать до урочного времени не суждено, и это, пожалуй, к лучшему, а как же иначе…
Когда тоска и боль стали так мучительны, что перестали ощущаться, заполонив собою весь мир, он протянул руку, обмакнул перо и аккуратно стряхнул лишние чернила, чтобы не осквернить разлапистой кляксой бумагу с королевской печатью и собственноручной подписью его величества. И с застывшим лицом, стараясь выводить буквы как можно аккуратнее и красивее привыкшей более к шпаге и поводьям рукой, после слов «…жалуем шевалье Шарля де Батца д’Артаньяна де Кастельмора чином лейтенанта гвардии…» вписал «роты мушкетеров его высокопреосвященства кардинала».
И не было другой дороги, кроме этой, единственной.
