Он снял весь большой номер и с удовольствием занял бы целый этаж, как Набоков в Швейцарии, лишь бы его не отвлекали от работы. Но, пройдя по длинному пустому коридору и увидев свое новое пристанище, он понял, что здесь ему точно никто не помешает. Лунин поставил чемодан на пол и закрыл дверь.

С детства, оставаясь один в комнате или на природе, он всегда испытывал укол истинного наслаждения от внезапно подступавшего ощущения одиночества. С годами это чувство притупилось, но слабый след его все равно оставался. Сейчас оно охватило его с новой силой.

Вокруг никого не было. В гостинице было пусто, за исключением немногочисленного персонала. Пусто было и на улице, и в городе, и на всем песчаном морском побережье. Давно забытое чувство ясного и безмятежного покоя так нахлынуло на Лунина, что он замер посреди комнаты, глядя на обстановку своего нового рабочего кабинета: мягкий тусклый ковер, лампа с зеленым абажуром на столике, вытянутое овальное зеркало на стене.

Окно в номере было огромное, почти во всю стену. Сотни прозрачных капелек от дождевой мороси дрожали на внешней стороне стекла, между ними медленно пробирались ледяные струйки воды. Обстановка была самая творческая и вдохновительная.

Когда он еще только устраивался, подготавливая все для своей работы, то чувствовал, что воображение его оживляется, бьется как конь, застоявшийся в конюшне. Его литературная деятельность раньше строилась так, что выхода этому желанию не было, и только теперь он почувствовал, как измучило его это долгое воздержание. Лунин уже с трудом удерживался от искушения сесть за стол и начать что-то набрасывать, но очертя голову в работу бросаться не стоило: сперва надо было подыскать форму, в которую и следовало затем отлить свой замысел. К тому же и работа предстояла ему совершенно новая и непривычная.

Лунин занимался литературой больше десяти лет, но то, что он писал до сих пор, не имело никакого отношения к беллетристике. Это были серьезные труды, разыскания и исследования, философские, исторические, литературоведческие и культурологические, в которые он по мере сил и вдохновения подмешивал немного чистой художественности.

Эти работы снискали ему определенную известность в узком кругу, но дальше этого дело так и не пошло. Читательская публика ничего не знала о таком писателе, как Лунин, и постепенно, с годами это начало его тяготить. Наконец, после долгого и горького осмысления наступил момент, когда он понял, что если он и дальше будет писать книги, никому не понятные, темные, «герметические», как он их называл, – то всю его деятельность можно считать бессмысленной, а дело окончательно проигранным.

Иногда он пытался набрасывать что-то художественное и даже чисто сюжетное, но, потерпев с несколькими замыслами чувствительные неудачи, которые он переносил весьма болезненно, Лунин понял, что кавалерийским наскоком взять этот бастион не удастся. На этот раз, однако, отступать было некуда – на карту было поставлено все. Это надо было сделать сейчас или никогда.

Лунин давно уже применял маленькие, невинные ухищрения для того, чтобы подхлестнуть писательский пыл, который по временам засыпал и нуждался в поощрении. Отправляясь в свою литературную командировку, он захватил с собой некоторые из этих предметов, облегчавших ему высвобождение творческой энергии. Все они были подобраны с умыслом – это были вещи, напоминавшие о Востоке.

Открыв чемодан, он достал их оттуда. После того как на столике оказался маленький толстобрюхий Будда, коробочка для чая с иероглифом, всегда напоминавшим Лунину о распятии, фарфоровый заварочный чайник, привезенный им из Кореи, комната сразу же преобразилась, приобретя явно выраженный восточный колорит. Не хватало только бамбуковой ширмы, без которой трудно было совершить настоящее чаепитие, и японской гравюры на стене. Последнюю, впрочем, с успехом заменяло окно, за которым смутно обрисовывалось гигантское серое клубящееся облако, из которого скоро, похоже, должен был обрушиться на сосны на берегу снежный поток или дождевой ливень.

Одна из оконных створок была приоткрыта, и через нее просачивался в комнату сырой и холодный воздух. Лунин подошел к окну и плотно закрыл его.

Пока не начался дождь, надо было прогуляться и собраться с мыслями. Дело могло сегодня закончиться и штормом, судя по сильному ветру и тучам, сгущавшимся над водой.

Гостиница стояла у самой песчаной кромки, почти в камышовых зарослях, в двух шагах от Залива – или, как Лунин называл его, моря – и был велик соблазн пройтись вдоль него по берегу, по хорошо знакомому маршруту. Шумные бушующие волны, возможно, способствовали бы появлению новых идей и откровений. Но это сильное средство можно было оставить и на потом, а пока выбраться в город и запастись самым необходимым, прежде всего чаем, без которого невозможно было никакое творчество. Красивой буддийской коробочки не хватило бы и на одну ночь.

Лунин давно не был в городе, и увиденное снова произвело на него впечатление. Для полноты ощущений он даже сделал большой крюк, чтобы выйти на главную улицу. Посмотреть на это стоило.

Систербек, как его опять начали называть на шведский манер, выглядел как картинка из книжки – нечто вроде иллюстрации к главе «Руины русской государственности» из будущего учебника истории (увы, уже не для русских школьников). Неподалеку сквозь мутный клочковатый туман, насыщенный дождевой влагой, виднелся лежащий на боку танк. Некоторые здания были промяты до основания, как будто по ним стукнули сверху по крыше огромным кулаком. Но в общем городок выглядел мило и уютно. Разруха и запустение ему даже как-то шли.