Как должна строиться такая работа, он понимал очень хорошо. Если ему раньше не удавалось подобное сделать, то это лишь означало, что само сознание его не достигло еще каких-то степеней правильного понимания. Надо было очистить его как можно скорее, отказавшись от своего прошлого, как будто его никогда и не существовало, – и затем, восстановив все, что оказалось важным, собрать заново на новой основе, уже с божественной свободой и легкостью.

Может быть, не стоило вообще задумываться о том, как должно было выглядеть произведение, которое он хотел написать, а просто заняться глубокой психопрактикой, гораздо более глубокой, чем та, которую он делал раньше. Освобождение нижних, самых темных слоев психики, от всего тяжелого и гнетущего и само по себе должно было стать радостным, а потом – он почему-то в этом был совершенно уверен – и новые тексты явились бы на свет с той легкостью, с какой поет на ветке птица.

Выпив еще глоток пива, он попробовал это сделать. Сознание вело себя необычно – совсем не так, как он привык. В воздухе за окном послышался мрачный гул, которого он не мог слышать за толстыми стеклами витрины, и только через минуту понял, что это его воображение дорисовывает дополнительные детали к той картинке, которую он видел: лазурное небо с белыми, совсем летними облаками над морем и тонкий след от самолета, прочертивший небо от края до края. Вокруг уже бледно мерцали призраки – и опять они были застывшие и неподвижные.

Через какое-то время Лунин понял, что он наконец-то принял решение. Надо было действовать, и все силы направить при этом не на творчество, а на исследование своей психики, с которой явно было что-то не то. Какое-то тяжелое, глубоко запрятанное воспоминание терзало, и его никак не удавалось извлечь из памяти. В прошлом был мутный провал, причем даже нельзя сказать, к какому именно жизненному периоду он относился. Надо было разобраться с этим, и тогда уже с легкой душой обращаться к литературному творчеству. По его расчетам, на это должна была уйти примерно неделя.

Расплатившись за пиво, он прошелся еще по пляжу. Уже темнело. Вдали виднелись красные огоньки следующего поселка на берегу. Становилось холодно, с моря начинал дуть ветер. Лунин поежился и направился домой.

Дни проходили за днями, и очень быстро Лунин привык к своему новому существованию. Вести из внешнего мира его больше не беспокоили. Старательно огибая город в своих прогулках, выбирая самые безлюдные места, он скоро добился того эффекта, которого и хотел, – полного уединения. При этом мир оставался с ним – в виде песчаных холмов, прозрачного синего или тяжело нависшего серого неба в просветах между соснами, шума волн, соленого ветра с моря и воспоминаний.

Пачка бумаги по-прежнему лежала в столе нетронутой, и Лунин старался о ней не вспоминать – это выглядело скорее как неприятное напоминание. Но надо было четко следовать плану действий, раз уж он выработан, и не отступать от своего решения. В конце концов, повторял он себе, психопрактика тоже могла оказаться полезной, и не стоило начинать писать, пока не удалось бы прийти к полному внутреннему перерождению – или, скорее, даже возрождению.

В ожидании этого момента он много гулял, часами просиживал в кафе, за пивом или кофе, наслаждался интерьерами, старинными картами, развешанными на стенах, зеркалами, неожиданно отражавшими его в коридорах, в которых он еще не был, и музыкой, звучащей в залах. Отрывочные медитации, какие у него бывали и раньше, через несколько дней слились в одну, и Лунин не выходил из этого состояния даже ночью. Перед сном он старался открыть сознание, чтобы этот миг перед засыпанием привел к каким-то тяжелым снам, или лучше кошмарам.

Чем дальше он уходил в эту неизвестную страну, тем более темным и непонятным там все казалось. Пространство внутри было пустым и безжизненным, как каменистая горная местность, и вместе с тем в нем чувствовалось чье-то присутствие. К литературе, однако, это не подвигало: отчетливо был виден вход, но не выход.

Иногда, очнувшись от медитации, он понимал, что этот смелый эксперимент нисколько не продвинул его пока к тому, к чему он стремился, – к живому раскрепощению сознания и воображения. Скорее его ум становился все более скованным, как будто вся эта тяжесть, вериги, висевшие на каждой мысли, делались еще более ощутимыми. Но Лунин не унывал – если раньше не получалось по-другому, сейчас надо было попробовать так.

Временами до него доходило все же кое-что из внешнего мира. В городе явно что-то происходило. Иногда оттуда доносились барабанный бой и выкрики, – видимо, это была подготовка к предстоящему празднеству. Один раз он даже заметил марширующую колонну на самом краю города. Ум Лунина был как раз поражен некой невиданной ранее тяжелой химерой, проступавшей из сознания щупальце за щупальцем, как гигантский осьминог, и пятнистый камуфляж, в который были одеты солдаты, превратился в пятна на его шкуре, и как-то все это слилось в одно. Лица у солдат были радостные – похоже, происходящее им нравилось.

По мере приближения назначенного праздника шум и суета нарастали. Однажды в кафе, в котором он сидел, видя в тот момент уже больше призраков, чем реальности, ввалилась толпа новобранцев, судя по их виду. Разговор был громкий, но в том состоянии, в котором находился Лунин, это ему уже не мешало – скорее даже пробудило несколько лишних воспоминаний.

Часто он задумывался над тем, что же могло поразить когда-то так сильно его сознание, что оно почти остановилось. Картинки, которые ему удавалось увидеть, помогали мало – это все время было запертое помещение, окно с деревянной рамой, причем погода за окном менялась по какому-то капризу, как будто это было не прошлое, а книга или чистая фантазия. Но ни одна книга не могла бы так подействовать на воображение, да и все прочитанные им тексты он помнил.