«Что же это такое? – выразило его лицо. – Этот сопляк что… увернулся от моего молота, приносящего закон и порядок в мои земли?»

Тогда меня это позабавило, хотя я никак не выразил это. Мне всегда нравилось это выражение его лица – тупое удивление, – потому что оно очень хорошо его характеризовало. Отец считал, что абсолютно всё можно решить силой. «Какой-то сопляк умничает? Удар. Кто-то плохо на меня посмотрел? Что-о-о-у-у? Удар! Мой несокрушимый молот всё… сокрушит, ибо он – закон!» Да, отец и мать друг друга стоили, это уж точно.

Я видел, как вены и жилы на его шее напряглись. Он был просто в ярости и не знал, как её выразить в достаточной мере. Но, в отличие от матери, отец не мог долго злиться. Всё-таки что-то в нём было, хотя я так и не смог понять, что.

Мы молчали. Просто стояли и смотрели друг на друга: я – в глаза отцу, он – в мои. Вскоре дыхание отца перестало быть таким учащённым, и он спокойно проговорил:

– Так в-вот, значит, к-как ты думаешь… – Во время споров отец слегка заикался. – Ты думаешь, что м-мы совсем дурачки и н-нас надо выбросить на свалку? М-мы всё с мамой для тебя делаем, а т-ты… – Отец обернулся к матери, рот которой превратился в узкую щёлочку. – Вот, мать, чего мы добились. Вот, полюбуйся, – она кивнула. – Слишком уж м-мы тебя любили – снова ко мне, – теперь я это понял. Теперь ты наконец раскрыл мне глаза, спасибо тебе за это. Я думаю… – отец на несколько секунд замолчал, сжав губы, а затем продолжил: – Может… тебе стоит пожить отдельно от нас какое-то время? Может, хотя бы родителей научишься уважать! Посмотришь, как без папки с мамкой жить! Я… уже у-устал кричать на тебя, к тому же м-мои крики… они до тебя не доходят! Ты ведь ни хрена не понимаешь!

Он замолчал на несколько секунд и за это время успел положить руки на бока и кинуть пару отстранённых взглядов куда-то мне за спину. После этого он вновь посмотрел на меня, и его рот скривился в странноватой улыбке, которая мне совсем не понравилась.

– Ты же… не можешь ничего без нас. Ты… даже сготовить пожрать себе не сможешь!

Я посмотрел на маму. Она вцепилась в края своего платья и смотрела на меня так, что казалось – вот-вот её глаза вылезут из орбит. Мама хоть и была неисправимой истеричкой, но сейчас всё же ждала того, что я сдамся и решу остаться, потому что я знал: что бы ни случилось, даже если, например, меня вдруг осудят на сто лет за убийство и решат увезти куда-нибудь в Сибирь, мама меня всё равно не отпустит от себя. Ей наплевать на всё: на закон, на мнение людей, на своего мужа. Если надо, она придушит любого, кто захочет разлучить меня с ней. Она любит меня, действительно любит, но любовь – неоднородная сущность. Она может принимать разную форму в зависимости от характера человека и от того, к кому именно любовь обращена.

Отец любил меня по-другому. Тогда я не понимал этого. Я даже не понимал, любил ли он меня вообще, но сейчас я знаю, что да, он любил, и любовь его выражалась в его ужасном стремлении слепить из меня что-то действительно стоящее. Да-да, именно слепить, так как лепка – это не что иное, как попытка придать бесформенной массе нужную форму путём сильного физического воздействия на неё. Отец именно так и поступал, разве что воздействовал он на меня не только физически, но и морально. С самого моего детства он учил меня отличать хорошее от плохого, наставлял меня на путь, по которому, как он считал, мне следовало идти, чтобы стать тем, с кем другие будут считаться. Я вспомнил обо всём этом только после окончания спора… однако это всё равно никак на меня не повлияло.

Несмотря на то, что я ему наговорил так много отвратительных слов, мне кажется, что он ждал того, что я всё же решусь съехать, но не потому, что, как я тогда подумал, хотел от меня избавиться, а потому что думал, что если не съеду, то усядусь к ним на шею и… замру. А это не тот путь, что уготовил мне отец. Совсем не тот. Больше всего на свете он ненавидел иждивенцев, этих ублюдков-кровопийцев, как любил поговаривать отец, потому что считал лень самым страшным грехом, почище воровства или даже убийства.

«Даже самые кровожадные убийцы не смогут загубить абсолютно всё общество, а вот лень на это вполне способна», – вот как он говорил по этому поводу.

Ответ, которого они так долго ждали, я дал не сразу. После слов отца я ещё где-то с полминуты или чуть больше стоял и молча смотрел на своих родителей, кидая слегка испуганные взгляды то на одного, то на другого и чувствуя, как ноги, согнутые в коленях под небольшим углом, начали предательски подрагивать. Я двинул бровями – пот, готовящийся скатиться с них в любую секунду, нервировал меня. Когда я понял, что пауза начала затягиваться, то нервно сглотнул, повернулся к отцу и ответил:

– Да… знаешь, я, наверное, всё-таки, съеду… – произнес я, а потом через секунду добавил то, о чём потом сильно пожалел.

Я не знаю, что в тот раз на меня нашло. Может, мне показалось, что я говорил, как трусливый мальчишка, боящийся своих родителей и поэтому желающий поскорее свалить от них, а может… не знаю. Главное, что те слова я всё же произнёс и что их уже невозможно вернуть назад.

– Да… я уеду. А знаете почему? Эти ваши чёртовы запреты, правила, ваши: «Нам лучше знать, поэтому заткнись и делай так, как тебе велят». Меня всё это достало! Какого хрена я должен идти по пути, который вы мне прочертили, и… и с чего вы вообще решили, что я хочу по нему идти? Достаточно мне было сделать шаг в сторону – и вы тут же хватали первое, что подвернётся под руку, били меня этим и возвращали обратно на тропу. Мне было больно и неприятно оттого, что я не мог ничего с этим поделать, так как был зависим от вас, однако я знал – и вы, наверное, тоже, – что это не будет продолжаться вечно. Тем не менее я всё равно продолжил сопротивляться вашему влиянию, надеясь на то, что не стану таким, каким вы хотели меня видеть, и тем более таким, как вы. Вы… вы всегда считали, что все мои увлечения – это глупости, которыми не стоит забивать себе голову. Это были… ни хрена не глупости! Я, может быть, мог бы стать музыкантом… или писателем, или, может быть, художником. Но для вас же это, мать его, не дело! Это же… подростковая хрень, которая «скоро сама пройдёт»! Вы… вы идиоты! Любое моё увлечение вы сравнивали с игрой с пластилином. «Пусть дитя себе тешится», – так вы думали про всё это.

Родители, казалось, слушали меня очень внимательно, но я-то прекрасно знал, что это было не так. Я знал, что половину моих слов они пропускали мимо ушей, так как считали их откровенным детским бредом, а другую половину – простыми занудными словами, не значащими абсолютно ничего. Во время моей речи мама несколько раз отворачивалась, и мне казалось, что она просто была уже не в силах сдержать улыбку, эту противную улыбку, будто говорящую: «Ну и бред же он несёт. Ну ладно, он ещё не взрослый (всего шестнадцать годиков, ага), ему пока простительно… хотя врачу показать его, конечно, не мешает».