Я напряженно проговорил:

— Я подумаю. Можно?

Профессора снисходительно разрешили:

— Разумеется. Только недолго.

От укорочения я отказался. Во-первых, было известно, к чему зачастую приводят подобные операции: больному отрезают три сантиметра кости — остеомиелит не прекращается; затем еще два — тот же результат; снова три — нога все равно продолжает гнить. В итоге нога укорачивается на восемь-десять сантиметров, а толку никакого. Во-вторых, интуиция подсказала, что придет время, когда найдется настоящий мастер своего дела, а вместе с ним и иной способ моего излечения. Ну а, в-третьих, укоротить ногу я всегда успею.

Мой тренер вдруг пропал, он не приходил ко мне уже больше месяца. Однажды я увидел Скачкова из окна больницы, поскакал на одной ноге навстречу ему по коридору, обрадованно спросил:

— Ко мне?

И по растерянному лицу Скачкова сразу понял, что нет. Во мне все так и заныло. Скачков не сумел соврать, отведя взгляд, смущенно ответил:

— Я, собственно, к Лагунову. Он, понимаешь, связки совсем некстати потянул… А к тебе, вообще, тоже хотел…

Лагунов был его новый ученик, на три года моложе меня. Я молчал.

Тренер осторожно поинтересовался:

— Ну как ты?

— Все так же.

— Да-а, — протянул он. И тут же, будто оправдываясь, добавил: — Я, понимаешь, с командой замотался, потому и не был…

Мне стало тягостно от его лжи. Я сказал:

— Ну, мне идти. До свидания.

— Да, да, — охотно согласился Скачков. — Я обязательно зайду к тебе.

Я отвернулся от него, на костылях поковылял в палату. Он меня вдруг окликнул:

— Мить!

Я приостановился, недоуменно обернулся. Тренер поколебался, затем сказал:

— Давай поговорим откровенно, Мить?

Я кисло улыбнулся:

— Зачем? Все и так ясно.

Скачков напряженно спросил:

— Что?

— Не можете же вы столько времени ходить сюда и рассказывать всем сказки, что Буслаев снова будет прыгать? Вам дальше двигаться надо, Я вас понимаю.

Скачков отвел взгляд. Несколько секунд смотрел в сторону, затем неожиданно предложил:

— Я тебе в аспирантуру помогу устроиться, хочешь?

Чтоб окончательно его не расстраивать, я сказал:

— Хочу.

Он сразу повеселел:

— Ну вот и хорошо! А я еще приду. Выкрою время и приду.

Он быстро зашагал от меня по коридору. Я поглядел ему вслед, подумал:

«Не придет!»

И действительно, он больше не пришел…

Наконец появилась моя супруга. Не оправдываясь, она с порога объявила, что уезжала в длительную командировку, а если я думаю…

Я перебил ее:

— Я уже ничего не думаю.

Людмила чуть опешила, изумленно спросила:

— Почему?

Я спокойно ответил:

— Так лучше.

Она заплакала. Тихо и искренне. На жену подействовало, что я так безропотно воспринял ее долгое отсутствие.

Людмила снова стала каждый день ходить в больницу, ухаживать за мной, носить продукты. Наши взаимоотношения вроде бы опять наладились…

В больнице было скучно. Мучаясь от безделья, я читал все, что попадалось в руки, — газеты, книги, журналы. Из газет я узнал, что одна за другой начали давать ток атомные электростанции, ежедневно вступали в строй два-три новых промышленных объекта, создавались автоматизированные блюминги с производительностью в два раза выше зарубежных, на орбиту выводился очередной космический корабль, теперь уже трехместный, с В. Комаровым, К. Феоктистовым и Б. Егоровым на борту… Я вдруг остро ощутил оторванность от мира, неприятную опустошенность. Я подумал, что, в сущности, я никому не нужен. Есть ли я или меня нет, в окружающем мире мало что изменится…

Странно, но за собой я стал наблюдать как бы со стороны. И, наблюдая, я чувствовал — в моей душе что-то неуловимо переворачивается. Словно до аварии я ходил на голове, а теперь начал вставать на ноги. Все, что раньше было обыкновенно, привычно, неинтересно, вдруг стало приобретать ценность. Прежде всего люди. Я ведь не видел людей. Когда они кружили вокруг меня восторженным роем, я видел только толпу. Что-то жужжит, наговаривает, хвалит, а я сам себе на уме… И вдруг этих людей не стало рядом со мной. Я задумался над этим и пришел к горькой истине: оказывается, кроме жены, у меня, по сути, никого и нет. Кислов, Воробей — да, они оставались самыми верными, но все-таки приятелями. Они не несли всех тягот, которые тянула Людмила на протяжении этих восьми месяцев. Именно она — я вдруг остро ощутил это — и осталась самым близким для меня человеком. Со своими скандалами, капризами, прихотями, но единственным другом. Ее жалость ко мне — то, что я раньше посчитал бы оскорбительным, — превратилась для меня в ту соломинку, за которую цепляется каждый утопающий. Стыдно признаться, но я стал бояться, что она меня бросит.

Однажды ночью, лежа на своей больничной койке и раздумывая о наших ссорах с Людмилой, я подумал: «Пропади все пропадом — слава, деньги, известность! Была бы только рядом она».

Но вслух я ей этого не сказал. До сих пор не знаю — может быть, напрасно?

Радость в жизни непостоянна, на нее отпущены минуты, а вот неудачи сопровождают нас всю жизнь. Видимо, на роду мне было написано испытывать минуты счастья лишь в поездах, под стук колес, один на один с собой. Как только я выходил из вагона, на меня сразу наваливалась куча неприятностей.