Партийных обязанностей Игорь слишком всерьез не воспринимал. Но все же у него было заведено всех желающих партию покинуть довольно энергично отговаривать. А в то время таких желающих было немало, правда, только во внутренних отделах – в консервативном и блатном международном таких до меня не нашлось. Как на экскурсию потом ходили на меня смотреть.

Отговаривая народ покидать КПСС, Игорь Абакумов использовал примерно ту же аргументацию, что и мои приятели из аппарата ЦК: дескать, нельзя отдавать партию реакции, надо бороться за реформы изнутри. Но я об этом знал и заранее приготовил текст заявления. Смысл его сводился к тому, что под влиянием вновь открывшейся информации я пересмотрел отношение к партии и ее идеологии. «Я пришел к выводу, что идея коммунизма является вредной утопией. Я не согласен с программой партии и не признаю ее устава, который не могу выполнять. В такой ситуации мое дальнейшее пребывание в КПСС будет непростительным лицемерием», – написал я.

Посмотрим, что скажет Абакумушка, когда прочтет такое, думал я.

Игорь слов не нашел. Сказал: «Против такого мне возразить нечего». Потом забрал мое заявление и партбилет и швырнул их в ящик стола, где, видимо, собирал другие подобные документы. Встал, с чувством пожал мне руку и пожелал успехов в новом качестве.

Семья моя нервничала, но поначалу в жизни нашей ничего не изменилось. Я все так же ходил на редакционные собрания и летучки, писал материалы в номер, брал интервью. Первые несколько дней коллеги по международному отделу посматривали странно, перешептывались за спиной. Иногда я и сам вдруг ловил себя на том, что не до конца верил в то, что натворил: да не приснилось ли мне это? И неприятный холодок пробегал по загривку. Ведь на протяжении всей моей сознательной жизни исключение из КПСС было величайшим наказанием для провинившегося международника. Чаще всего за этим следовало и увольнение, и в любом случае перекрывались вожделенные выезды за рубеж, ради которых, собственно, и шли советские люди в международную журналистику. А тут человек взял и устроил себе исключение по собственной инициативе. Но времена были другие, начальники и отдел кадров не знали, как со мной обращаться: как с прокаженным или делать вид, что ничего не случилось? Ждали разъяснений от верхов, но они не поступали.

Если бы пришлось жить заново, то того идиотского, бессмысленно рискованного противостояния с толпой гопников я бы, конечно, не повторил. Унял бы гордыню и шмыгнул в свой подъезд, пережил бы как-нибудь унижение. Но из партии вышел бы снова, причем еще раньше. А, может, даже и не вступал бы в нее никогда, обошелся бы без заграницы в первой половине жизни, глядишь, может, и писателем раньше бы стал.

Но в первой и, видимо, окончательной версии своей жизни я понятия не имел, что в 1991 году власти КПСС осталось каких-то жалких шесть с половиной месяцев, почти все мы тогда считали, что СССР – это все еще всерьез и надолго. Мало того, атмосфера сгущалась, это ощущалось физически. Шеварднадзе ушел в отставку, публично предупредив об опасности государственного переворота. Александр Яковлев, формально сохраняя свои позиции в руководстве, был фактически изолирован и больше не участвовал в принятии политических решений. Позднее он рассказывал мне, что Горбачев даже на его телефонные звонки не отвечал: помощники и прикрепленные не соединяли. Один канал забыли перекрыть – ВЧ связь в автомобиле генсека. И вот туда-то Яковлев и дозвонился. И успел сказать: «Михаил Сергеевич, они готовят переворот против тебя», – прежде чем Горбачев, матерно выругавшись, бросил трубку.

Председатель КГБ Владимир Крючков, все более воспринимавшийся как один из истинных правителей страны, публично объявил всех лиц, сотрудничающих с радиостанцией «Свобода», изменниками родины и иностранными шпионами. Так я официально попал в черные списки – и еще какие…

В те дни меня останавливали в известинских коридорах люди, с которыми я был едва знаком, и, оглянувшись по сторонам, убедившись, что никто нас не слышит, говорили: «Андрей, брось ты это! Все что угодно, только со „Свободой“ не связывайся, пожалеешь!» Не знаю, выполняли ли они чье-то задание или на самом деле искренне хотели предупредить об опасности.

А опасность-то была вполне реальной. Clear and present danger.

В середине августа 1991 года я собирался в отпуск – купил путевку нам с женой на пару недель в подмосковный санаторий «Дружба». В конце рабочего дня я уже готовился запереть свой кабинет в «Известиях», когда на столе зазвонил телефон. «Господин Остальский, – сказал незнакомый голос в трубке, – меня зовут… (имя мне ничего не говорило). Мы с вами недавно встречались в Мюнхене, на радио „Свобода“»…

Убей бог, я его не помнил. А вслух сказал: «Простите, к сожалению, ничем не смогу вам сегодня помочь, уезжаю в отпуск, нет ни минуты, меня машина внизу ждет». «О, нет-нет, речь не о комментарии на этот раз. Мы бы хотели, чтобы вы записали и сохранили под рукой кое-какую информацию… это очень важно и не займет у вас много времени». «Ну хорошо», – вежливости ради согласился, вздохнув. Взял бумажку, на которой уже были сделаны какие-то записи. Перевернул: обратная сторона листа была свободна. «Я записываю», – сказал. И человек из Мюнхена принялся диктовать имена и фамилии с номерами телефонов. Некоторых из этих людей я знал: это были стрингеры и комментаторы, в той или иной степени связанные со «Свободой». Имена других слышал впервые. Всего около десяти пунктов или чуть больше. Листа не хватило, и две последние строчки пришлось разместить на страничке перекидного календаря. «Что это за список?» – спросил я. «Это на всякий случай. Как бы сеть безопасности. Если что-то случится, звоните по этим телефонам, может быть, кто-то сможет вам чем-то помочь», – отвечал человек из Мюнхена. «А что должно случиться?» – насторожился я. «Нет, ничего! Говорю вам, это так, для профилактики. Как говорят по-русски? На всякий пожарный, да? Подстраховка…»

«Ничего не понимаю…» – сказал я. А про себя думал определеннее: «Чушь какая-то, бредятина».

Потом я много раз вспоминал тот момент и пытал сам себя: неужели действительно не понимал? Как такое возможно? Ведь чуть ли не накануне давал интервью английскому журналисту и рассказывал ему, что идея государственного переворота витает в воздухе, его смертельно боятся, но его же и ждут. Реакционеры – с нетерпением. И многие считают неизбежным.

Но, видимо, сознание раздваивалось: с одной стороны, как аналитик я с готовностью рассуждал об удушливой, предгрозовой политической атмосфере, чреватой громом и молнией государственных потрясений, а с другой, в повседневной жизни, пребывал в состоянии психологического отрицания, не верил ни в какие перевороты, которые в какой-то другой реальности происходят, в других странах и на других планетах. При чем тут наша повседневная жизнь с ее обыкновенными мелкими заботами, делами да случаями? Вот лихорадочные сборы в отпуск, поездка на Клязьму в санаторий – это действительность, это настоящая, подлинная реальность.

А потому аварийный список «Свободы» я благополучно забыл на своем рабочем столе. Даже в сейф не положил. Там же на столе оставил и запрещенную в СССР книгу, написанную в соавторстве с британским экспертом, самым знаменитым чекистом-перебежчиком Олегом Гордиевским – это было разоблачение тайн разведки КГБ. Я собирался убрать книгу в сейф, но в последний момент в панике (терпеть не могу опаздывать) забыл на столе и ее. Тот дипломат имел к тому же дурацкую привычку помечать на внутренней стороне обложки принадлежность книги: из личной библиотеки господина такого-то, посольство США… То есть на столе на всеобщее обозрение был выставлен полный набор доказательств моей «шпионской» или, по крайней мере, антисоветской деятельности. Впрочем, к тому моменту я имел основания полагать, что таких доказательств у «конторы» и так более чем достаточно, и что некоторые из них прибыли на Лубянку прямиком из того же самого Мюнхена, который я имел неосторожность посетить незадолго до описываемых событий.