Шторм пожевала губами, став похожей на рыбу, и задумалась на несколько секунд.

– Годится, – сказала она и, позевывая и почесывая зад, развернулась и зашаркала обратно в каюту.

– Ну, так, – сказал я, обращаясь к Бек. – Если бы на месте папы была ты, куда бы ты спрятала ключ?

Ответить Бек не успела. Из каюты выкатилась Шторм. В руках у нее был заводной будильник. Взмахнув рукой, Шторм шмякнула будильником о стену, покрытую деревянными панелями (я вам о них рассказывал). Стекло рассыпалось на части. Во все стороны полетели винтики и пружинки.

На пол упал медный ключ.

Сразу стало ясно, что я ошибся.

Когда мы вошли в Ту Комнату, на полу никто не лежал без сознания и жаждой не мучился. (Обслуживание в номерах? Отмените заказ на сэндвичи и освежающие напитки.)

В каюте не было окон, и здесь царила темнота. Было так темно, что Бек даже сняла свои 3D-оч-ки (на время). И все же, хоть мы и видели одну только вязкую темноту, нам сразу стало ясно: вот Та Комната, где мама с папой хранили все самое ценное, что касалось охоты за сокровищами.

Я нащупал выключатель и включил свет.

– Ого! – сказали мы хором.

– С ума сойти, – добавил я.

В тусклом свете лампы проступали стены, увешанные пробковыми досками. А к доскам были приколоты многочисленные распечатки, фотографии и карты.

– Это та икона трехсотлетней давности, которую мы вернули в православную церковь на Кипре, когда мама еще не пропала, – сказала Бек, показывая на фотографию. – А вот благодарственное письмо от епископа Неаполя.

– А это эфесы и ножны средневековых мечей, мы их подняли у побережья Англии, – откликнулся я, рассматривая фотографии, висящие на противоположной стене.

Под увешанными бумажками досками стояли низкие шкафы. Вместо стекла в дверцах у них была мелкая сетка. В шкафах хранились бесценные произведения искусства, артефакты и антиквариат. Керамика доколумбовой эпохи. Древнее оружие. Толстопузенькие нефритовые будды. Растрескавшийся глиняный горшок, полный серебряных монет. Медная курильница в виде индуистской богини.

В углу сразу за дверью нашелся даже золотой египетский саркофаг с изображенной на нем бычьей головой.

Бек рассматривала карту, висевшую на стене за шкафами.

– Здесь ни сантиметра свободного, – заметила Бек. – А карта занимает полстены. Зачем она тут?

Это была простенькая рулонная карта Северной и Центральной Америки, карта, которая была бы уместна в школьном классе. Никаких пометок на ней не было. Каймановы острова выглядели едва различимым пятнышком к югу от Кубы.

– И вот еще, погляди, – сказал я, показывая на исписанный от руки листок, лежавший у мамы с папой на столе, под стеклом.

– Ну и что? – сказала Бек. – Это просто десять самых ценных утраченных сокровищ в мире. Ты что, не слушал? Мама рассказывала про них на уроках географии.

– А, ну, помню. Но это же не просто список, Бек. Видишь, написано: «Найти». Мама с папой собирались все это когда-нибудь отыскать.

Бек пожала плечами.

– Наверное, придумывали, откуда им взять денег, чтобы отправить в колледж аж четверых детей.

– Мы ведь вроде бы не хотели ни в какой колледж, – напомнил я ей.

– Говори за себя, – отрезала Бек и, в последний раз равнодушно взглянув на найденный мною странный список, отошла и стала разглядывать стену позади стола. Полстены занимала карта, а вторую половину – фотографии и распечатанные изображения разных произведений искусства – картин, статуй, керамики. Бек больше всего интересовали картины.

– Это Ренуар, – сказала она, показывая на одну из картин. Она все это знает, потому что стоит нам попасть в большой город, как она тут же идет в музей и бродит там до самого отплытия. Она у нас семейный художник все-таки. – Это Мане. А это – Моне.

– Как их различить, напомни, а?

– Если картина написана маленькими мазками – значит, Моне. А если изображены пухленькие парижанки – тогда Мане.

– А, точно.

– Вот это – Дега. Рядом с ним – Сезанн. И Гоген. Вот Пикассо. И Ван Гог – только эта картина давно утеряна.