Так вот. Если бы действительно христианство рассматривало страдания человека, как считал Константин Леонтьев, как смысл человеческой жизни, что, как писал он, «без страданий одинаково нет ни роста, и развития, и процесса разложения» [13] , что «блажен будет только тот, кто претерпел муки мира сего до конца», то тогда христианство не стало бы чинить препятствия на пути преступления, на пути тех, кто своим злом, убийством другого человека помогает ему скорее пройти через муки мира сего и скорее прийти к Богу. Казалось бы, сам Бог говорит, что без разбойников не будет не только страданий, но и тех, кто захочет прийти на помощь жертве разбойников. И в полемике с Федором Достоевским Константин Леонтьев прямо говорит, что без разбойников и убийц не будет в мире красоты духовной. «Чтобы самаритянину было кого пожалеть и кому перевязать раны, необходимы же были разбойники» [14] . Но ведь главное в Новом Завете, напротив, состоит в том, что он защищает человека как человека, как раба Божьего, защищает от убийц и разбойников, и это обстоятельство не учитывает Константин Леонтьев. Ведь все же погружение в христианство начинается с вхождения в душу верующего заповедей Христа: «Не убий; не прелюбодействуй, почитай отца и мать; и люби ближнего твоего как самого себя» [15] . Еще раньше, в начале Евангелия от Матфея сказано: «Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьет, подлежит суду. А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду: кто скажет брату своему „Рака!“, подлежит синедриону, а кто скажет: „Безумны“, подлежит геенне огненной» [16] . Да, Василий Розанов взял в Евангелии главный аргумент против марксизма, «социализма», а именно слова Иисуса, что «не может дерево худое принести плоды добрые», не может «русский социализм», который был порожден злобой, агрессией гражданской войны, родить добро для всего человечества. Кстати, Николай Бердяев так же критиковал марксизм за его веру, что вопреки христианству можно через зло осуществить добро, за его веру, что «добро осуществляется через зло, свет через тьму» [17] . Еще раньше, в своей «Философии неравенства», опубликованной в Берлине в 1921 году, Бердяев считал абсурдом веру Карла Маркса, что можно на «плебейской психологии обиды, зависти и злобы», т. е. взяв «все, что есть худшего у рабочих и крестьян… и из этого худшего создать грядущую жизнь». «Ваш Маркс, – продолжал Н. Бердяев, – учил, что в зле и от зла должно родиться новое общество, и восстание самых темных и уродливых человеческих чувств считал путем к нему… Пролетарское сознание возводит обиду, зависть и месть в добродетели нового грядущего человека».

Но в то же время мне трудно понять, почему Василий Розанов не видел, что Евангелие, процитированные мной выше заповеди Христа, дают ему возможность противостоять изуверской трактовке христианства как философии смерти, как, по Бердяеву, философии «отрицания мира». Ведь, как мы видим, Христос в своих заповедях защищает не просто человека, а его полноценную духовную жизнь. Христианство говорит, что просто человека, который есть, надо сделать чище, вывести из его сердца «злые помыслы, убийство, прелюбодеяние, любодеяние, кражи, лжесвидетельство, хуления». В этом смысле неверно, что, как говорил Николай Бердяев, «служение христианскому Богу несовместимо с заботами о радостях и печалях мира». Служение богу, напротив, как следует из заповедей Христа, должно вести к облагораживанию той жизни, которая есть, к уменьшению зла, убийств, краж, к любви детей к родителям и т. д. На самом деле, как видно из текста Евангелия, в христианстве прежде всего идет речь о Царстве Божьем на земле.

По крайней мере, несомненно, что процитированные выше заповеди Христа не дают основания считать, как говорил тот же Василий Розанов, что христианство «безусловно хоронит земную жизнь» [18] . Оппоненты Василия Розанова во время дискуссии по поводу его доклада «О сладчайшем Иисусе и горьких плодов мира» имели все основания сказать, что и для Иисуса, и для церкви семья представляет из себя сокровищницу духовности, любви ближнего к ближним. И ведь совсем не случайно Христос учит детей почитать мать и отца, «не гневаться на брата своего напрасно», ведь для христианства нет большего грешника, чем «злословящий отца или мать», «злословящий отца или мать смертью да умрет» [19] .

Так что если бы не полемический задор Василия Розанова, то он бы при помощи цитат из Евангелия мог был легко доказать, что для христианства семья не только ценность, но и основа созидания человечности на этой земле. Все это говорит о том, что для защиты живого, самоценности человека, его бытия нет никакой необходимости уходить из христианства, порывать с верой в бога. Проповедуемый христианством аскетизм внутри мира не требует самого убийства этого мира, иначе весь этот аскетизм и учение о грехе не имели бы смысла. Сама вера в возможность Спасения, Воскресения из мертвых не означает, что христианству необходимо поддерживать все, что ускоряет превращение живого в мертвое. И поэтому, на мой взгляд, не было ничего страшного в том, что Розанов шел во многом за Спинозой и призывал принять этот мир таким, каков он есть, призывал к любви ко всему живому, «последнему лепестку» в этом мире. В любом случае, как уже ясно сегодня, после трагедии русского ХХ века, любовь и уважение Василия Розанова к тому, что есть, так называемое «фактопоклонничество», несет в себе куда больше Бога, добра, чем изуверское насилие над жизнью во имя «русской идеи», во имя воплощения в жизнь очередного пустого идеала. Разве принятие мира таким, какой он есть, стремление сохранить живое менее метафизично, менее религиозно, чем философия смерти, навязчивая идея уничтожения мира, который есть, мира капитализма, лежащая в основе марксизма? А разве возникновение самого этого живого, красота листиков березы является меньшей загадкой, чем возникновение тайны совести, чувства греха? Познание красоты живого так же невозможно без работы души. Несомненно, был прав спорящий с Василием Розановым философ Д. И. Боголюбов, утверждавший, что «Христос, говорящий, что муж должен любить жену как самого себя», допускал влюбленность. Ведь, говорил Д. И. Богомолов, «брак сам по себе предполагающий… тесное слияние душ, без любви невозможен». Так что не было оснований говорить, как Василий Розанов, что «христианство… презрительно смотрит на брачную жизнь» [20] . Но при всех противоречиях трактовки Василием Розановым отношений между человеком как творением Божьим и сыном Божьим Христом лично для меня Василий Розанов близок тем, что он действительно, как говорил Николай Бердяев, «прилепился к миру всем своим существом, влюбился в мир и во все мирское, чувствует божественность мира и сладость плодов его» [21] . После всего того, что произошло с Россией в ХХ веке, после гибели 50 миллионов людей во имя осуществления, как раньше говорил Путин, «пустого идеала» коммунизма, нам, русским, на мой взгляд, должны быть ближе мыслители, которые обладали инстинктом самосохранения. Сохранения не самого себя, а своего народа, своего государства. Я не думаю, что В. Розанов был меньше патриот и меньше любил Россию, чем его идейный противник Н. Бердяев. Кстати, в любви Розанова к России тоже было что-то живое, человеческое. Помните его: «Счастливую и великую родину любить невелика вещь. Мы должны ее любить, когда она слаба, мала, унижена, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша мать „пьяна“, лежит и вся запуталась в грехе – мы не должны отходить от нее» [22] . Сегодня пора осознать, что нас, русских, погубило в ХХ веке то, что погубило Н. Бердяева как мыслителя, а именно характерная для славянофильского романтизма, для так называемой «русской идеи» враждебность к живому конкретному русскому человеку, к той России, которая есть. Нас погубила та трактовка религиозного чувства, которая была характерна для Бердяева, который учил, что подлинная духовность нас посетит тогда, когда нас не будет оставлять «чувство зла и негодности этого мира и жизни в нем» [23] .

Спор между Н. Бердяевым и В. Розановым по поводу текста В. Розанова «О сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира сего», который произошел за 10 лет до катастрофы 1917 года, имел принципиальное значение для осознания судеб России. И он был связан прежде всего с отношением к так называемой «русской идее», отношением к славянофильскому мессианизму. И отличие Василия Розанова от Николая Бердяева состояло в том, что он боялся катастрофических последствий нашего традиционного русского «романтизма», нашей привычки «пялить глаза вперед», нашего русского нежелания знать, видеть человека, мир, в том числе и русский мир, такими, какие они есть. Василий Розанов тоже считал, что наш русский мессианизм – и от недоразвитости души, и от лени русского ума. И он был прав. Действительно, трудно сказать, что в этом русском славянофильстве было от любви к России, от русского «романтизма», а что, действительно, – от лености ума. Кстати, русская трагедия ХХ века проистекала от того, что русский человек, и прежде всего русская интеллигенция, не понимали, что возможна русская жизнь куда более мрачная и тягостная, чем жизнь при «царе Николашке», не понимали, что русская революция, рожденная русским «романтизмом», открывает дорогу к безграничному русскому злу. А ведь, на самом деле, николаевская Россия и с точки зрения прав личности, и с точки зрения благ жизни была раем на земле по сравнению с советской Россией, особенно времен Сталина. Василий Розанов десятым чувством понимал, что традиционное русское пренебрежение к мирскому как к «мещанству», «примитивной обыденности» несет в себе угрозу, что само по себе это пренебрежительное, высокомерное отношение к тому, что есть, несправедливо. Особенно Василия Розанова раздражало, вызывало у него протест враждебное отношение русского мессианизма к благополучию человека в мире, к его счастью, радостям в своей жизни. А у Николая Бердяева все было наоборот. Для него «утверждать этот мир – значит утверждать закон тления, рабскую необходимость, нужду и болезнь, уродство и фальсификацию». Тем более, как я уже показал выше, не дает Новый Завет права утверждать, что, как говорил Бердяев, Христос пришел в этот мир, чтобы «осудить мир тленный, призрачный, хаотичный: царство Христово не от мира сего. Христос учил не любить этого мира, ни того, что в этом мире» [24] .

Возможно, было нечто болезненное в негативном отношении В. Розанова к православным обрядам, церкви, церковным службам. Лично я люблю церковный звон, начинаю работать душой именно в намоленой старой церкви. На мой взгляд, церковные службы очень много дают для ухода души хотя бы на время от мелочи повседневных забот. Я лично уважаю тех, кто стал священником, пришел в церковь и отдал ей и Богу свою жизнь. Но все-таки в ненависти Николая Бердяева к миру тленному, к миру, который есть, куда больше антихристианского, антирелигиозного, чем в критическом отношении Василия Розанова к церковному обряду. Ведь на самом деле не надо быть ортодоксальным христианином, верить во второе пришествие Христа, чтобы увидеть, что наряду с трансцендентальным существует трансцендентное, наряду с тем, что существует у нас перед глазами, существует еще скрытый смысл всего вещественного. В самом понятии, переходе от единичного к общему заключена загадка мира сего, и эту тайну идеального уже прекрасно описал Платон. Душа наша, в которой уже дана от рождения наша личность, наше особенное, неповторимое, как раз и является «понятием всей нашей жизни». В душе, как в семени, сказано уже все, что ждет нас в жизни. Я пережил в жизни несколько случаев, когда душа, цельное «я», отделялась от тела и показывала мне, что я есть на самом деле. Когда я первый раз в жизни погрузился в радость телесной любви на диване своей будущей тещи, моя душа отделилась от тела, появилось второе «я», которое наблюдало за происходящим сверху, из угла комнаты, у двери. Еще в 1960-е я смотрел фильм американского режиссера (фамилию я забыл), где было показано все, что я пережил тогда, в минуты погружения в радость жизни, показано, как двойник молодого человека, его душа, смотрит сверху на него, предающегося радости любви на песке в пустыне. Несколько раз в жизни моя душа отделялась от тела и показывала мне уродство моего опьянения. Правда, уже последние 20 лет душа не отделяется от тела, я уже не летаю над землей во время сна, что часто случалось со мной, особенно в молодости.

К чему я это говорю? А к тому, что без всякого пришествия Христа, без всякой веры в загробную жизнь у нас на глазах при нашей жизни разыгрываются драмы борьбы между душой и телом, происходит раздвоение личности. А еще, конечно, более трудно объяснить чувство греха, чувство совести, бездну трагизма этого мира, который открывается человеку в минуты его личной драмы. Так что, защищая тот мир, который есть, Василий Розанов защищал одновременно не только «сладости варенья», как говорил Николай Бердяев, но и защищал то духовное, которым сопровождается наша жизнь именно на этой земле. Кстати, даже марксист, философ Эвальд Ильенков в советское время позволял себе в своих статьях говорить, что идеальное не выводимо напрямую из материального, что «там, где начинается вопрос о природе совести, нет уже места для материализма». Сегодня после всего нашего социалистического эксперимента уже видно, что недооценка трансцендентного, идеального, которая в какой-то мере была присуща характерной для Василия Розанова сакрализации семьи и процесса деторождения, несла в себе куда меньше опасности, чем характерная для Николая Бердяева, для славянофильства романтизация смерти, насилия над жизнью. Садомазохизм позднего Бердяева, призывавшего русского человека идти до дна большевистского эксперимента, как раз и произошел от того, что он соединил религиозный мессианизм с марксистским мессианизмом. Садомазохизм позднего Бердяева происходит от его веры, что «в советских принципах» есть нечто от божественной гармонии. Кстати, очень важно: Бердяев не видел и не понимал, что не всегда смерть рождает живое, что возможна смерть как черная смерть. Этого, кстати, не понимал и Карл Маркс, веря, что диалектика обязательно приведет к рождению из зла доброго, из смерти – живого.

И теперь последний, главный вопрос. Главный с точки зрения природы и судьбы человека. Почему один русский мыслитель, патриот, дитя России, дитя русской культуры чувствует опасность насилия над жизнью, которая есть, призывает уважать, ценить живое (я имею в виду Василия Розанова), а другой, не менее талантливый, одаренный мыслитель (я имею в виду Николая Бердяева), такой же русский патриот, третирует русский мир, который есть, и очень рад гибели старой России, оправдывает революцию как насилие над тем миром, который есть, над той Россией, которая была. Разница между Василием Розановым и Николаем Бердяевым как русскими людьми очень простая: первому до боли в сердце жаль старой России, России-матушки. Василий Розанов чувствовал, что смерть старой России по большому счету была смертью России в точном смысле этого слова. И в этом можно убедиться сегодня, наблюдая за нынешними смешными попытками возродить державность России. А второму, Николаю Бердяеву, не было жаль этой старой России. Он даже в текстах первых лет после революции говорит, что Россия обречена была погибнуть, и к этому надо относиться как к смерти близкого человека. Первый – категорически против революции и революционного насилия, а второй «признает положительный смысл революции и социальные результаты революции» [25] . И что в этом различии от уникальности душ этих мыслителей, от того, что их души по-разному открыты к миру, к страданиям другого человека, а что – от самой жизни, от обстоятельств, от условий формирования их как личности. В конце концов, многое зависит и от различий в их физиологии. Наблюдая за людьми с детства (я еще в детстве гордился тем, что я понимаю в людях больше, чем мой родной отец), я пришел к выводу, что есть какая-то изначальная, глубинная несправедливость в этом мире. Мы – неравные, мы несем в себе неравные души от рождения. Эта глубинная несправедливость бытия проявляется и в мире кошек, который я наблюдаю. Брату бедной Лизы Барину дано излучать добро, оно светится из его глаз, а мудрой Кате дано постоянно шипеть и излучать агрессию. Я в детстве любил ловить рыбу, бычков, и я не задумывался, что тем самым я их убиваю. Но я не смог, несмотря на просьбу мамы, зарезать курицу, а, тем более, кролика, которых мама решила выращивать на мясо. Не мог, хоть меня убей. Выращенные якобы на мясо кролики так и жили в сарае, пока я не пошел в 1960 году в армию. Это совсем не значит, что я не грешил в жизни и что нет зла в моей душе. Но вот убить другое живое существо, лишить его жизни я никогда не мог.