Когда мы вышли из такси у Савеловского вокзала, молчавшая во время моего диалога с водителем Инга сказала мне: «Нет, я не буду посылать сына учиться в Москву. Все у вас здесь с ума сошли, все хотят воевать. Пускай получает румынское гражданство и едет учиться в Бухарест». А наши телеведущие настаивают на том, что никакой милитаризации сознания населения нет, что тема войны и готовности к жертвам порождена крепнущим от года к году русским патриотизмом. Я искренне посочувствовал несчастной Славе Торощиной, которая, как она пишет, чуть с ума не сошла, вынужденная написать колонку в «Новую газету» о милитаризации сознания населения и целую неделю смотреть кадры то о масштабных учениях с боевой стрельбой в Заполярье, то о том чувстве гордости, которое должен вызывать у русского человека МИГ-29М, то слушать взволнованный рассказ о зенитно-ракетном комплексе С-400.

Я лично избавил себя от мук, через которые прошла Слава Торощина. Не смотрю наше государственное телевидение с начала «русской весны» 2014 года, и причиной тому – протест моей души от того, как российские корреспонденты с нескрываемым восторгом рассказывали о начавшейся войне в Донбассе, о растущем с каждым днем количестве жертв взаимных артобстрелов. Надо называть вещи своими именами: милитаризацией сознания, пропагандой смерти, безразличия к ценности жизни, взращиванием ненависти и агрессии к украинцам как «фашистам» мы начали заниматься с появления на экранах нашего телевидения репортажей о победах «бывших трактористов и шахтеров Донбасса». Вина украинцев была в том, что нам «очень хотелось кушать», хотелось исправить любой ценой «исторические ошибки» Хрущева.

Конечно, я согласен с теми, кто считает, что в какой-то мере за милитаризацией сознания стоит национальный характер. В русском сознании, чего мы, перестройщики, не понимали, имперскость, государственный суверенитет, готовность к войне и настроения осажденной крепости тесно связаны. И я убежден, что ностальгия о сталинской эпохе, равнодушное отношение к поразительному изуверству садиста Сталина идет не столько от жажды «порядка» или «утраченной справедливости», сколько от произошедшей в советское время милитаризации сознания, от вечного ощущения себя воином, живущим в осажденной крепости. Чем глубже в сознании поселяется мысль о неизбежности войны, чем больше слабеет ценность человеческой жизни, тем сильнее становится всенародная любовь к Сталину как гению российской государственности. Мы гордимся тем, что именно благодаря войнам мы расширили наши территории до Тихого океана. И неважно, что наши победы и наш суверенитет стоили русскому человеку очень дорого и, на самом деле, никаких благ в жизни не приносил. А. Солженицын еще до распада СССР, в 1990 году увидел, что неизбежная смерть коммунизма не освободит русских от того, что он называл «пространнодержавным мышлением», не освободит о привычки гордиться тем, что нас все боятся, что мы сумели навязать своим соседям свой «передовой общественный строй». «Я с тревогой вижу, – писал почти 30 лет назад А. Солженицын, – что пробуждающееся русское национальное самосознание во многой долей своей никак не может освободиться от… имперского дурмана, перенятого от коммунистов никогда не существовавший, дутый „советский патриотизм“, и гордятся той „великой советской державой“, которая в эпоху чушки „Ильича второго“ только изглодала последнюю производительность наших десятилетий на бескрайние и никому не нужные „вооружения“, опозорила нас, представила всей планете как лютого, жадного, безмерного захватчика это вреднейшее искривление нашего сознания: „зато большая страна, с нами везде считаются“».

И при этом надо учитывать, что советское великодержавие, в основе которого лежала марксистская идея классовой борьбы, изначально было завязано на идею войны, на милитаризацию сознания, на готовность к войне с «миром капитализма». И мы до сих пор не отдаем себе отчета в том, как сказалась советская эпоха, насаждаемая в наши души марксистко-ленинская идеология на нашем русском восприятии жизни. Мы русские и так, без всяких коммунистов, не очень ценили человеческую жизнь, были убеждены, что раз лес рубят, то щепки летят. А на это специфически русское 70 лет накладывалось марксистское учение о жизни как бесконечной классовой борьбе, борьбе не на жизнь, а на смерть. Надо понимать, и тому пример – милитаристская истерика водителя такси, жаждущего войны, что милитаризация сознания несет в себе умерщвление инстинкта самосохранения, несет в себе не просто ожидание смерти, но культ смерти, сакрализацию смерти, готовность убивать другого, себе подобного и готовность самому погибнуть. В идее коммунизма ценность смерти заложена не только как ценность революции, ценность классовой борьбы, как ценность «повивальной бабки истории», но и как готовность самому погибнуть в классовой борьбе. Социализм предполагает не только забвение «я», уничтожение индивидуальности, но и готовность самому умереть. И до войны 1941–1945 годов, и после войны пионеры пели: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов, и как один умрем в борьбе за это!». У советских пионеров больше всего воодушевление вызывало это «как один умрем».

Не было бы у идеологов и вдохновителей проекта «Новороссия» никаких шансов, если бы сами люди, население России не были готовы к человеческой цене будущих побед «бывших трактористов и шахтеров Донбасса». Ведь всем этим бородаям и гиркиным, кто призывал жителей Донбасса брать штурмом государственные учреждения, кто обещал им, жителям Донбасса, что их, как крымчан, «приведут в Россию», было понятно, что они тем самым провоцируют гражданскую войну, что будет бойня, что много, очень много «добровольцев и отпускников» из России погибнет. Даже наше государственное телевидение рассказывало о тридцати наших добровольцах, погибших в автобусе, который ехал на помощь ополченцам, штурмующим аэропорт Донецка. Но поразительно, что о жертвах проекта «Новороссия» не вспоминают не только оставшиеся в живых бородаи и гиркины, любящие давать интервью в московских ресторанах, но и сама Россия. Никого у нас в России не интересует, сколько погибло наших мужиков в Донбассе, где они похоронены, о чем думают матери и отцы погибших, их дети и жены. Слава богу, что хоть десантников из Пскова, погибших в Донбассе, похоронили по-человечески, все же сохранили их имена на могилах. Но жизнь человеческая, русская жизнь, как ничего не стоила у нас, так ничего не стоит. Не стоит только потому, что мы связали свое величие с бесконечными территориями бывшей империи, которые мы до сих пор стремимся контролировать.

Я вообще не знаю, как у нас сочетается, с одной стороны – милитаризация сознания, сакрализация смерти, а, с другой стороны, – якобы возрождение русского православия. Патриарх Кирилл говорит, что у нас каждый день прибавляется 3 церкви. Во имя чего строится храм русской армии на Поклонной горе в Москве? Во имя сакрализации смерти, русской готовности геройски умереть, или для того, чтобы именем Бога осудить нашу русскую привычку сорить солдатами во время наших победоносных войн?

И происходит сегодня на наших глазах не только то, что предвидел Александр Солженицын, а именно возрождение гордости за «нашу великую державу», за то, что ее снова начинают все бояться, но и возрождение, вслед за милитаризацией сознания, культа смерти, сакрализации смерти. И не случайно для многих сегодня в России победа 9 мая является великой прежде всего потому, что мы заплатили за нее великую, страшную человеческую цену. Казалось бы, пройдя через великую, но одновременно страшную по своим потерям войну мы, русские, должны были бы оживить в своих душах инстинкт самосохранения, понять, что лучше нести в своих генах потребность развития, творчества, облагораживания жизни, чем, как мы говорим сегодня, нести в своих генах «готовность к подвигу», а попросту – готовность идти в бой и при этом умереть. О том, что нам, русским, пора перестать славить смерть, славить «готовность к подвигу», писали многие фронтовики-писатели, и прежде всего Виктор Астафьев. Он в своих письмах о войне писал, что на самом деле в готовности человека убивать другого ничего возвышенного нет, что война не столько место для подвига, сколько для самого противоестественного, для убийства человека человеком. И как быстро меняются русские времена! Если Виктор Астафьев не может нарадоваться на своего внука, который ему сказал, что «хочет быть комбайнером, а не военным, потому что не хочет никого убивать», то телеведущие, идеологи «крымнашевской» России не могут нарадоваться на то, что наши воспитатели одевают малышей в детских садах в красноармейскую форму и дают им в руки игрушечные автоматы. И не понятно, чему мы больше учим детей: или готовности защищать свою страну, или тому, что нет ничего страшного в том, что люди убивают друг друга.

Идеологи «крымнашевской» России никак не могут понять, что нельзя до бесконечности эксплуатировать в своих корыстных властных интересах «святое» – победу 9 мая, что если без устали нажимать на кнопку патриотизма, то душа может просто устать. И тогда сакральное, святое превратится в нечто надоедливое, внешнее. Они никак не могут понять, что на самом деле резервы души, резервы патриотических чувств не бесконечны. Даже от шествия каждый год с портретами героев Бессмертного полка люди могут устать, кстати, как на самом деле Россия устала от бесконечных военных парадов по случаю 9 мая. И здесь встает серьезный вопрос: почему и другие победители в войне 1941–1945 годов обходятся без ежегодных военных парадов? Ведь, к примеру, англичане, которые воевали с немцами с 1939 года, тоже заплатили большую человеческую цену за свою победу. Но у них нет никакой необходимости каждый год демонстрировать своим соотечественникам свое новое передовое оружие. Я только ставлю вопросы: почему мы своими бесконечными парадами так стали похожи на Северную Корею?

Победа 9 мая изначально несет в себе два во многом противоположных смысла. С одной стороны, это память о величайшем подвиге русского духа: одолели немцев, водрузили знамя над Рейхстагом вопреки всему – и страшным потерям 1941–1942 годов, вопреки недовольству солдат сталинской коллективизации, вопреки недовольству, породившему власовщину, вопреки безумию Сталина, уничтожившего командный состав армии накануне войны и т. д. Даже Сталин говорил, что любой другой народ, в отличие от русских, прогнал бы власть в Кремле за все ее ошибки и просчеты. Но, с другой стороны, день 9 мая – это напоминание о страшной беде, это напоминание о наших страшных миллионных потерях во время войны, это напоминание о горах трупов советских солдат, которыми устлана дорога на Берлин. День 9 мая в этом смысле – день боли, день памяти о гибели миллионов людей. Кстати, Валентин Распутин в полемике с Геннадием Зюгановым говорил о том, что на самом деле за победу в войне мы заплатили основой русского народа – русским крестьянином. И я думаю, что Сталин, который отменил в 1940-е военные парады, чувствовал, что для солдат, вернувшихся с войны, для родственников погибших 9 мая не столько память о победе, сколько память о страшной человеческой цене этой победы.