Ныне же мама была психотерапевтом, имела частную практику на Сорок второй Северо-западной улице и подрабатывала в Вашингтонском психиатрическом институте на Висконсин-авеню. Дома бывала мало. Иногда брала меня с собой в роскошный Saks на Пятой авеню в Чеви-Чейзе, чтобы посмотреть сумочку, о которой она «подумывает».

– Привет, Стейси! – всегда говорила продавщица.

– Это моя подруга Дженнифер, – представляла ее мне мама.

– Привет, детка, – здоровалась со мной продавщица Дженнифер. – Я о тебе наслышана.

Мама покупала, покупала, покупала… Она бегала по универмагам до самого закрытия. Иногда уйти ее заставляли собственные дети. Однажды вечером мы заявились домой в половине девятого, на полчаса опоздав на семейный ужин. Еду купили на вынос в California Pizza Kitchen. Мы с братом притащили сумки из машины в темную столовую. Фил щелкнул выключателем, и перед нами предстала следующая картина: все шесть стульев, разломанные в щепки, валялись по полу. Стол красного дерева был попорчен. По столовой словно торнадо прошелся! И вызвала его моя мать.

– Мам! – завопила я.

Она подошла поближе.

– Дети, – сказала она голосом, ровным, как галька в нашем японском саду камней. – Ступайте к себе.

Поднимаясь по лестнице, я заметила, что кадка с деревом, стоявшая в вестибюле, опрокинута. Со стены сорвана картина. Кто-то – и я знала, кто, – сокрушил все вокруг. Но причины мне никто так и не объяснил.

Папа заведовал психиатрическим отделением в одной крупной больнице и осуществлял надзор за подростковой психиатрией в другой. Он каждый год составлял для журнала Washingtonian список лучших врачей, но уверял меня, что невелика честь.

«Если вы звоните по поводу убийства или самоубийства, пожалуйста, повесьте трубку и наберите 911, – щебетал автоответчик голосом папиного секретаря. – В противном случае оставьте сообщение».

Папины пациенты вечно швырялись в него баночками с мочой и тому подобными вещами. Царапали его, кусали, после чего ему приходилось сдавать анализ на СПИД. Вешались. Хлопот с ними было невпроворот. С понедельника по пятницу отец уходил из дома в шесть сорок пять утра и возвращался голодный в половине восьмого вечера. После ужина он еще на час уходил в свой рабочий кабинет. А по субботам полдня посвящал больничным обходам. В воскресенье у него был выходной. Но тут он принимался за трактор.

Папа любил историю, обожал Шекспира и обладал такой эрудицией, что в «Своей игре» отвечал на все вопросы подряд. Он изучал химию в университете Дьюка, потом поступил на медицинский факультет Тулейнского университета. Учился в аспирантуре при одной из лондонских больниц. В его домашнем кабинете было полным-полно книг, по которым он занимался студентом: «Толкование сновидений» Фрейда, «Воспоминания, сновидения, размышления» Юнга. Но вот мои сны он ни разу не удосужился истолковать. Видимо, уже охладел к этой теме. Или был слишком занят. Зато для пациентов он даже дома всегда находился «в зоне доступа». Звонок мог раздаться в три часа ночи, после чего папа уже не мог заснуть. Он связывался с отделением психиатрии по телефону и давал медсестрам указания прописать торазин, литий или геодон каждому, кто избил свою мать, потому что так велел из телевизора Господь.

Папа был насколько талантливым врачом, что мог назначать нейролептики с закрытыми глазами! Помню, бужу я его, заснувшего воскресным днем в гамаке на заднем дворе. На груди у него покоится раскрытая книга – «Волшебная гора» Манна, «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» Харди или что-нибудь в этом роде. Может, Гарольд Блум.

– Папа!

Он открывает глаза.

– Звонят!

Папа берет трубку беспроводного телефона и снова закрывает глаза. Несколько мгновений слушает. И…

– Риспердал, – бормочет он. – Два миллиграмма.

И моментально снова погружается в сон.

А порой по выходным папа брал меня в особые поездки: на ярмарки штата, в огромные магазины, где продавали мебель для кукольных домиков. Иногда эти поездки начинались с посещения одного из отделений психиатрии, где папа делал обход. Медсестры рассказывали мне, как они восхищаются моим отцом. А потом угощали ананасовым соком. Я уносила сок в рекреационную зону и вместе с пациентами в бумажных комбинезонах смотрела «Женаты и с детьми».

Каждый вечер, покончив с телефонными звонками, папа свистом звал Бенни-Мишку на прогулку. Иногда я отправлялась с ними.

– «Я тоже так вот объезжал березы…» – всегда декламировал папа неизменного Роберта Фроста, пока мы под унылыми звездами Бетезды катили мусорные баки по нашей до нелепости длинной подъездной аллее в направлении Качина-лейн.

«Как хочется вернуться к этим играм!» – подхватывала я про себя.

– Ни в коем случае не становись врачом, – говаривал иной раз отец. Мог бы и не беспокоиться.

Почему нельзя выходить замуж за теннисиста? Потому что теннисистам плевать на любовь! Муа-ха-ха! Единственное, что мои родители делали вместе – насколько я могу судить, – играли в теннис. Я в это время работала домашним секретарем. Как я уже говорила, телефон у нас вечно разрывался. Нашего номера не было в телефонной книге, но некоторые пациенты родителей имели доступ к «горячей линии».