Шрифт:
… и говорят, говорят, говорят! Все разом, да некоторые языки мешают.
— … Агапий…
— … хороший мальчик…
— Папаиоанну… письмо…
Несколько минут спустя меня вместе с чемоданами затащили в дом, удивительно прохладный и уютный. Расцеловывание и объятия повторились, но уже без прежней торопливости. В глазах радость искренняя — не иначе, как сын блудный вернулся!
Пытаюсь уточнить, ну просто на всякий случай…
… знают, и уже любят — заочно! И тормошат разом все, да спрашивают — как там Агапий? А Зоя? А… и называют смутно знакомые имена, про которых помню в лучшем случае, што — представлен.
Искреннее такое в глазах, будто за три дня в Афинах я всю Элладу должен запомнить, до самых распоследних мелочей. На незнание не обижаются, но всё равно неловко.
Туалет. Мыться. В чистое, и за богатый стол, будто ждали.
— Ждали, ждали! — смеется чернец Герасим, ласково потчуя меня на правах хозяина. Блюда греческие, османские, арабские и Бог весть какие. Вкусно всё — необыкновенно, но так же и острого изрядно.
Разговоры самые непринуждённые, но без деревенской простоты Папаиоанну. Не светский этикет с его многочисленными вилками, а деликатность людей, привыкших жить на перекрёстке конфессий и цивилизаций. Веками на пороховой бочке.
А дипломаты! Ласково и деликатно, но вот я уже рассказываю о Саньке, Мишке, дяде Гиляя и Фире. Об своих неприятностях с Синодом и полицией. Не так штобы вовсе всё, но вот — разом?!
Тормознулся, да и сам вопросы начала задавать. А там ого! Герасим простой чернец, но секретарь одного из епископов, который в свою очередь — один из ближников Иерусалимского Патриарха Дамиана. Сильно непростой человек.
Спать я лёг поздно вечером, с гудящей от переполненности головой. Умный монах, очень умный. И откровенный. Без снисходительности взрослого человека на важном посту, на равных. Подкупает такое, да…
Говорили, наверное, обо всём! Богоискательство и марксизм (в котором чернец разбирался весьма уверенно, и отзывался крайне скептически), политика российских властей и расклады в Иерусалимской Патриархии. И вовсе уж неожиданно — о любви. К женщинам, Богу, стране, детям. Какая любовь выше, а какая — правильней.
Слушал, говорил сам, спорил. Интересно!
… а дом, к слову, не Герасима. Владеет им родной брат, и это так запутано, што и слова подобрать сложно. Чернец пришёл специально, штобы встретить меня. А брат, богатый торговец, помалкивал в основном, и в своём же дому будто в гостях казался. И вот кажется мне, што это — сильно неспроста. А што, почему… потом пойму. Может быть.
«— Раньше я думал, што Греция православная, — полезла в голову странная мысль перед самым засыпанием, — а теперь кажется, што православие — греческое! Да не эта ерунда с историчностью, а всамделишно.
Иерусалимская Патриархия — эллины в верхушке, и это при арабском православном большинстве в Палестине. Абсолютном! Антиохийская — они же до недавнего времени.
А в других православных патриархиях? Пусть не в самой верхушке, но рядышком — всегда греки. Небольшой народ, по всему миру рассеян, а вцепились — не отодрать!»
Засыпал я под молитвенное песнопение, доносящееся то ли с улицы, то ли с одного из ближайших храмов. Пели торжественно и красиво, а снилась почему-то — стая воронья. Прыг-прыг… головы набок и в глаза заглядывают, а всё понять не мог — к добру ли? К худу?
Сорок вторая глава
«— Многие вам лета, Владимир свет Алексеевич, дражайший мой опекун, ставший заместо отца. Пишу вам, как вспомнил, что обещался писатьвыдалась свободная минутка, и минутка эта оказалась не на бегу, а хотя бы немножечко сидя.»
Гиляровский хмыкнул в усы, уже поняв по многочисленным кляксам и помаркам, что воспитанник ненароком послал черновик.
«— Путешествие моё началось скучно, буднично и уныло, на потрёпанном Балтикой датском лесовозе, ну да о том вы и сами знаете. Насколько убого судёнышко, настолько высокомерно вела себя команда, где распоследний юнга, поражённый наследственным сифилисом в межушные ганглии, почитал себя за высшее существо по отношению ко мне.
Я затаил обиду честно старался не замечать этого — быть выше, как любит говорить Мария Ивановна. Но сложно быть выше, если на тебя смотрят с плохо скрываемым презрением, и разговаривают как с говном через губу.
Дав должную оценку судну и экипажу в санитарной инспекции порта, я счёл себя вполне удовлетворённым, и великодушно простил их, злобно ухмыляясь забыв напрочь.»
— Моя школа, — прокомментировал Владимир Алексеевич, хихикая совершенно по-детски.
«— Сойдя на берег в Афинах, почти тут же познакомился с чудесным и очень, очень странным человеком, Агапием Папаиоанну, и со всей его многочисленной семьёй, а чуть погодя и едва ли не всеми людьми, хоть сколько-нибудь значимыми в Элладе. Греческая культура захлестнула меня с головой, дабы выхлестнуть три дня спустя на борту французского пароходика, курсирующего по Средиземному морю.