Дома у меня пили чай с вареньем, болтали. А тут и Зинаида пришла откуда-то с улицы. Только на порог ступила и только сняла пальто, как я сразу выскочил из своей комнаты и безо всяких объяснений завёл её к себе. Познакомьтесь, говорю, это мой гость из Москвы, а это моя соседка.

Зинаида предстала перед нами в длинном французском красном платье, с чёрным шарфом вокруг шеи и в чёрной тёплой шляпе.

Старик посмотрел на неё, обменялся с нею несколькими вежливыми фразами и ничего особенного не изрёк, но потом, когда мы оказались одни, сказал мне в ответ на мой вопрос, что он усмотрел в этой женщине: настоящая русская красавица, ростовский цветок, — сказал он. — Но — завышенные претензии.

— Дура? — спросил я.

— Не сказал бы, — ответил старик. — Нет, не сказал бы… Но с таким лицом, как у неё, надо гостей принимать и чем-нибудь их ласково потчевать, или на кухне что-нибудь готовить, а не вращаться в высшем обществе.

Я не совсем понял то, что он имел в виду, и, без приглашения заявившись потом со своим гостем в комнату к Зинаиде, попросил её исполнить нам что-нибудь на своём пианино, а ещё бы лучше — что-нибудь бы и спеть. Зина охотно уселась за пианино и под собственный аккомпанемент спела известную советскую песенку, грубо сработанную под старинный русский романс. Там ещё были слова: боже, какими мы были наивными, как же мы молоды были тогда!..

Старик был выходцем из высокообразованной семьи, репрессированной в годы сталинизма. Отец его был когда-то настолько крупною личностью, что даже имел в своём пользовании собственный поезд, в котором мог, утопая в царской роскоши, передвигаться по стране для осуществления своих служебных функций. Сын же его, перед тем как стать бандитом, успел получить прекрасное воспитание и блистательное образование; он знал толк в музыке и в поэзии и вот теперь — здесь и сейчас — не заметить пошлости исполняемой песенки он бы не смог.

Я наблюдал за стариком, задумчиво сидящим в кресле, и поражался: он был весь просто захвачен Зинаидиным пением.

— Ну, как вам? — спросила тогда Зинаида, повернувшись к нам.

— Да ерунда какая-то, — отмахнулся я. — Хотя, конечно, голос у тебя — довольно неплохой. Почти сносный.

У Зинаиды сразу же покраснели глаза:

— У тебя самое любимое занятие — обижать меня!

Старик сказал:

— Не верьте ему, Зиночка, он врёт. И не обижайтесь, пожалуйста.

— Да я и не очень-то обижаюсь.

— А вы — совсем не обижайтесь.

— Да я совсем и не обижаюсь.

Старик подошёл к ней и поцеловал ей руку.

— Поверьте, у вас прекрасный голос и необыкновенная манера исполнения!

— Ой, спасибо! — Зинаида вся аж так и расцвела.

— И ваш сосед об этом прекрасно знает.

— А чего ж тогда не говорит?

— О, он вам много чего никогда в жизни не скажет!

— Пусть бы сказал. Что я ему — враг какой-то, что ли?

— Ну, это вы уж с ним сами тут разбирайтесь, без меня…

Старик что-то ещё ей говорил и говорил, а я с изумлением смотрел на эту сцену. Как такое могло случиться? Трое совершенно чужих людей сошлись вместе и беседуют так, как будто знакомы уже целую вечность? И как будто у них и впрямь есть что-то общее — старик с замашками гения, которому по штатному расписанию положено быть праведником, ростовская красавица и я — человек в футляре, преподаватель латыни… Неужели это как раз и есть то самое, что называют словами «родина», «Россия»?.. Как странно.

— А вот вы не могли бы спеть нам сейчас что-нибудь ещё? — попросил старик.

— Ну, конечно! — ответила Зинаида.

— Но только что-нибудь не коммунистического производства. А что-нибудь настоящее русское, про Россию — сможете?

— Кажется, я знаю одну такую вещь, — сказала Зинаида, подумав, и, к моему изумлению, запела песню, которой я от неё прежде никогда не слышал. Это была белогвардейская песня «Всё теперь против нас…»

Мы оба слушали Зинаиду просто в каком-то изумлении. Я видел, что, когда она пропела «Отступать дальше некуда — сзади Японское море, здесь кончается наша Россия и мы», у моего гостя на глаза навернулись слёзы.

Со стариком мы проговорили почти целую ночь. Ни слова о Зинаиде. Говорили о живописи, о поэзии; старик читал мне свои собственные стихи, стихи Лермонтова и Маяковского, а я ему — свои переводы австрийца Рильке и шведа Мартинсона… При всём моём ироническом отношении к современным русским праведникам и святым старцам я увидел: это и впрямь необыкновенный человек. Может, в чём-то и безумец (да кто сейчас не безумец?), но — умный и порядочный.

— Приезжай и ты ко мне в Москву, сказал мне старик уже на вокзале.