— Мне не хотелось. И сейчас не хочется. Я тебе об этом как-нибудь потом расскажу, если будет настроение. Но только ты сам меня ни о чём не расспрашивай, хорошо?

Я пожал плечами.

— Ты же знаешь: моё равнодушие к тебе и к твоей судьбе безгранично.

— Всё ты врёшь, чтобы только позлить меня! Я тебе — небезразлична!

— Ну что ты! Кто тебе это сказал? По мне — что ты есть, что тебя нет… Ты для меня — пустое место.

У Зинаиды покраснели глаза, и она закричала:

— Тебе не разозлить меня! Я знаю, что ты от меня — без ума! Что ты без меня жить не можешь!.. — Совсем уже всхлипнув, она вдруг тихо добавила: — Так же, как и я без тебя.

— Ну и дура.

— Знаю без тебя!

Да, она знала. И очень даже допускала мысль: что-то здесь не то, что-то здесь не так. Чрезмерно тщательное взвешивание своих поступков и взглядов на чашах весов — до добра не доведёт. И то, что она из православия переметнулась в другую веру, — за это потом, быть может, придётся расплачиваться. Поэтому-то она, как уже говорилось раньше, и держала дома сурово осуждаемую в секте православную икону, поэтому-то она изредка и посещала находящийся в старой и безобразной части Ростова величественный православный Собор с золотыми куполами и толпящимся народом и молилась там стоя, без всяких удобных сидений и кондиционеров; поэтому-то она и соблюдала все православные посты, всякие обряды и праздники. И в частности — Пасху. И Пасху любила сильнее, чем Рождество, как то и положено русскому православному человеку. Мало ли что. На всякий случай.

И потому-то она и держала при себе одновременно двух мужчин — одного на одной чаше весов, другого — на другой.

Все постельные мероприятия с Лёней-банкиром были по случаю Пасхи отменены. Но уже на вторник им надлежало вновь продолжиться. (Вспомним: визиты были строго расписаны на вторники и на субботы.) Хотя, конечно, некая пауза этак с недельку, а то бы и побольше, была бы вполне уместна для истинно верующего человека. Нельзя же так: прямо после торжественного ночного бдения в православном храме — и снова включаться в чуть-чуть прерванный сексуальный график! Но у Зинаиды была своя логика: а потерять драгоценного, остродефицитного мужчину — разве это то самое, что угодно Господу Богу? И она ещё перед наступлением святого праздника выдала Лёне-банкиру предписание: субботнему визиту — не быть, а визиту во вторник — быть! То есть — в этой клетке невидимого графика ставим невидимый прочерк, а в этой ставим невидимую отметку о проведении мероприятия.

И вот случилось нечто непредвиденное: Леонид Антоныч Татванов распсиховался и назвал всё это дурью и блажью. Как это, мол, так — сегодня ещё нельзя, а немного погодя — уже можно! Что это за календарные выкрутасы! Прямо-таки фарисейство какое-то!..

И тогда Зинаида подумала-подумала и решила в воспитательных целях не подпустить Лёнчика в назначенный было вторник к своей женщине. То есть — к самой себе. Она позвонила к нему из телефонной будки, что стоит возле нашего дома, и сказала, невольно читая нецензурные слова, нацарапанные на аппарате: так, мол, и так, дорогуша, потерпи-ка ты ещё, дружочек. И бросила трубку. Мол, раз ты не уважаешь духовную сторону моей жизни и называешь её фарисейством, то и я с тобою поступлю круто. Будет настроение — допущу к себе в следующую субботу. А не будет — так не допущу и в субботу, и будешь ты у меня, миленький, терпеть аж до нового вторника. Попляши-ка, дружочек, без женщины в городе, где СПИД свирепствует так, как, наверно, нигде больше во всей России!

И вроде бы всё выходило красиво и на научной основе. Во вторник она весь день продержалась крепко. Но уже в среду — утром и днём — ей уже было тяжеловато изображать перед собою героизм истинно верующей, высокодуховной и принципиальной женщины.

Вечером же, вернувшись домой с работы, она и вовсе не выдержала своей роли и разревелась. Прийти ко мне в комнату с рассказом о такой своей беде она не смела — то у меня была генеральская фифочка со своими родителями, и мы долго-предолго уговаривали бедного плачущего младенца выучить в английском языке модальные глаголы, то Валентина моя, теперь уже насовсем поселившаяся у меня, сидела безвылазно в комнате и всё что-то шила и шила, потому что теперь она не работала и ей некуда было особенно выходить — разве что на кухню или в магазин…

И тогда Зинаида выбрала подходящий момент, позвала меня к себе в комнату и пожаловалась: Пашенька, ну что мне делать? Милого нет, и я одна, а тут как раз так хочется мужчины!

Я выслушал все обстоятельства этого религиозно-сексуально-педагогического дела и, стараясь скрыть улыбку, подошёл к окну. За стёклами моросил мерзкий холодный дождь тридцатиградусная жара в Ростове давно уже кончилась, и московские снежные метели дошли до нас из далёких северных краёв в таком вот мокром и мерзком виде. Хотелось смеяться, но, подавляя смех и изображая серьёзность, я изрёк:

— Nimia fiducia, моя дорогая Зиночка, tibi calamitati est!

— Господи, что это такое ты сказал? Да ты можешь говорить по-русски?

— Могу. Я сказал: слишком большая самоуверенность служит тебе во вред.

— Ой, Пашенька, рыженький ты мой! Что правда, то правда. Эти твои древние латиняне умные были. И зачем только я проявила такую строгость — сама же теперь и жалею. С мужчинами ведь нужно — нежно, осторожно! Они ведь все такие ранимые — разве ж я не знаю!

— Отмени карательные санкции — вот и всё решение проблемы.

— Я отменю, а он потом мне на голову сядет!

— Ну, тогда терпи, — тут я не выдержал и рассмеялся-таки.

— А ты — смеёшься! Тебе бы только смеяться надо мной! Ну разве же я виновата, что мне так хочется мужчины? А ему — женщины!

— Но разве же я виноват, что ты такая дура? Потому и смеюсь.

И в это время в комнату заглянула моя Валентина и спросила нас обоих:

— А я уже пельмени приготовила. Кушать будете?

— Не будем! — закричал я, оторвавшись от холодного оконного стекла. — Не мешай нам — у нас тут важный разговор.