— Здорова! — ответил Юдж, впуская. — Заходи, коль не шутишь.

— Да какие уж тут шутки, — снял обувь Алекс и направился на кухню. Юдж, ценой уменьшения комнаты, воткнул перегородку между кухней и остальной частью полости в бетонной коробке дома. Строительные компании называли такие комнаты «студиями», холостяки — «одиночками», а семейные — «малосемейками». Детей в доме почти не было.

— Пишу вот… задумался, музыка играет, наушники, — оправдывался Юджин.

— Господь дал тебе крайнюю плоть, но ты решил открыть сыромятню. Ладно-ладно, рукоблудничай себе на здоровье, — не слушая его, махнул рукой Алекс и сел на диван, пока Юдж доставал из мини-холодильника пельмени и молоко, заталкивая туда пиво. — Значит не помирился со своей? — он огляделся. — Опять быка включил* (заупрямился) и не извиняешься? С Кулаковой по новой?* (онанируешь)

— Да пошёл ты в хер дырявый, — вдруг вспылил друг. — Не спрашивай лучше ни о чём. Сам знаешь, у неё одна песня — денег нет, как с тобой жить и детей от тебя заводить?

— А ты что?

— Ничего. Сижу вот, стихи пишу.

— Ну, а что она?

— А она ушла, — раздражённо ответил Юдж, — Алек, чего ты до меня докопался?

— Да ты просто малака!

— Чего это я малака?

— Потому что ерундой занимаешься. Женщина же не молодеет с годами, ей семью нужно, а ты калякаешь себе в стол какую-то писанину. Кто её читать будет, Юдж, я тебе как другу говорю, кому она даром нужна? У тебя такая симпотная деваха — добрая, хорошая, а ты…

— Да ты меня-то пойми, Алек, — морщился Юдж. — Она пилит меня всё время, семь дней в неделю, а я наушники надену и пишу, пойми меня, пишу! Я словно и живу только в этот момент, а потом снова оказываюсь в этой серости будней. Мне самому с собой хорошо, наедине, но и её я не могу отпустить, люблю потому что. Просто… я понять что-то хочу, разобраться в жизни и, когда я пишу, то мне кажется, — неуверенно замялся он, — что у меня получается разобраться.

— Да в чём ты разобрался, Юдж? — Алек плюхнулся в старенькое кресло. — Ну-ка, скажи мне? Ты посмотри, где ты и как ты? Я, конечно, не лучше, но я-то холостой, а у тебя девушка, и ей хочется жить красиво. А что ты ей можешь дать, Юджин? Оглянись вокруг, — усмехнулся Алек, поганя всё вокруг своим настроением, но, заметив обиженное лицо друга, тут же воспринял его эмоции микродвижениями своего лица и с извиняющей интонацией произнёс, — Ну ладно, друг, ладно, не лезу я в вашу личную жизнь. Извини, Юдж, если задел словом, просто плохо мне, давай лучше пива уже бухнем.

— А что такое? — тут же простил друг. — Кстати, поведай, где ты сегодня был, Алек, человек с мутными глазами? — достал из холодильника две бутылки пива и сел на мягкий диван Юдж.

— О-хо-хо! Устраивайся поудобней, дружок, ты такого ещё не слышал, — с ковбойской усталостью произнёс Александр, открыл бутылочку сначала другу, потом себе и не спеша рассказал большую часть истории Юджину, исключая упоминания Аттала, конечно, а тот внимательно слушал, попивая пиво и удивлённо качая головой. Алекс что-то ещё долго бы рассказывал, ведая о своих злоключениях, приключениях и огорчениях, но в конце третьей бутылки почувствовал облегчение в теле, получив взамен сильную вялость и апатию. Никакого желания поддерживать разговор не стало, поэтому он сделал ход конём и попросил Юджа почитать стихи. Тот сначала отнекивался, но потом сдался и очень мягко и немного устало прочитал что-то личное:

Уходя, не прощайся словами, ведь слова — это лишняя пыль,

Всё проходит, вода точит камень, каждый миг превращается в быль.

И не слушай обид и упрёков, и не нужно чего-то в ответ:

Всё забудется. Всё. Понемногу. Через год. Через несколько лет.

Уходя, расставайся без фальши — оттолкнувшись от самого дна,

Ты придумаешь, что будет дальше.

И пойдёшь в это дальше одна.

Когда он закончил, Алекс спал.

***

Месяц прошёл как в мутном сне. Это были тяжёлые семьсот часов, во всех смыслах этого слова — он чувствовал, как втрескался в Алису по уши, просто не мог думать ни о ком и ни о чём другом, кроме неё. Она чудилась ему во встречных девушках, он вздрагивал, когда слышал похожий голос или видел очертания лица, напоминающие о ней, её образ приходил к нему во сне ночами. Алиса была на страницах книг, которые он читал и в музыке, что слышалась порой. Приближался сезон сессий, но Александр настолько потерялся, что не вошёл ни в один из экзаменационных советов с двойным окладом, он просто забыл об этом, а на работе целыми днями шатался и бесцельно пил кофе. Для вида он смеялся со всеми и в эти минуты даже немного отогревался душой, но всё равно съедала Шурика тоска-печаль.

У него обострился тот самый дофаминовый передоз, что будоражит несчастные мозги любого влюблённого. Помимо повышенной возбудимости и страстного желания, повышенный дофамин давал и побочки, выраженные в падении количества серотонина. В такие минуты Алекс становился беспокойным, неуверенным, раздражительным, невнимательным, зато острее чувствовал любую боль — как физическую, так и душевную, просто потому что оба эти чувства завязаны на серотонине и даже обрабатываются по соседству.

Влюблённость — не что иное, как рост содержания дофамина в стриатуме. Следствием этого становится сильная концентрация на том предмете, даже при воспоминании о котором повышается приток этого приятного медиатора. По тому же принципу, кстати, работают человеческие пристрастия: мы фокусируемся на них, они становятся важнее всего на свете, мешая лобным долям размышлять трезво. Многое теряет свою цену — дружба, родители, образование.

Иногда влюблённость перерастает в депрессию, поскольку в состоянии пониженного серотонина и повышенного дофамина мы становимся ранимы — ревнуем, обижаемся, грустим. Кажется, что мир несправедлив, всё против нас, и жизнь погружается в болото меланхолии. Мы легко вступаем в конфликты, отчего, кстати, нередко между вчерашними пылкими влюблёнными вскипают бешеные ссоры из-за безобидной шутки.

Вот такое безрадостное состояние царило и в душе у Алекса. Он бесконечно вспоминал Алису, он только о ней и мечтал, и даже понимая суть электрохимических процессов у себя в голове, не пытался с этим абсолютно ничего поделать.