Старик согласно покивал:

– Конечно, конечно... Так ведь и дома сидеть - знаешь...

Пицца снова вздохнула: знала.

Дверь распахнулась, из темноты раздался голос Синди:

– Помогите же, суки, втащить его!

Пицца с Овсенькой ухватились за толстые мужские руки и втянули большого человека в вагончик. Сзади его подталкивали Синди и Барби.

– На кой он вам сдался?
– сердито спросила Пицца, разглядев на голове мужчины кровь.
– Где подобрали?

Мужчина, рыкнув, с трудом перевернулся на бок и застонал. На нем было добротное пальто и дорогие ботинки.

– Во дворе валялся, - отдышавшись, объяснила Синди.
– Там же холодища, еще сдохнет, ну и решили... да ладно тебе, не мурзись!
– Присев на корточки, она быстро и умело обыскала мужика, сняла часы на золотом браслете, бросила на стол кожаный бумажник.
– Ну вот...

Она вытащила из бумажника пачку денег и присвистнула.

– Баксы, - сказала флегматичная Барби.
– Значит, его не грабили, а просто били. Сколько?

Синди зажмурилась: много. Синяк под ее левым глазом почти скрылся в морщинках. Очень много.

Мужчина на полу опять застонал.

– Так.
– Синди деловито пересчитала купюры, отделила тонкую пачечку Пицце: - Твоя доля. С горкой.
– Несколько бумажек сунула Овсеньке: - Мишутке на конфеты.
– Остальное спрятала под юбкой, облизнулась.
– Гуляем?

– А если он очухается и схватится? Или дружки какие-нибудь заявятся?Пицца покачала головой, похожей на огурец.
– Они тебе глаз на жопу натянут - телевизор сделают.

– А ты трепись поменьше!
– огрызнулась Синди.

Овсенька с любопытством разглядывал хрусткие зеленые бумажки с портретами американских президентов и не мог сообразить, сколько ж ему обломилось: десятка, двадцатка, еще десятка...

Поколебавшись, Синди все же вернула в бумажник одну купюру и, хитро усмехнувшись, опустила его в карман мужского пальто. Погрозила пальцем старику - спрячь!
– и налила себе водки. Жадно проглотила, выдохнула:

– Ну, осталось придумать, за что пьем!

– У меня сегодня деньрожденье, - сказал Овсенька.
– Сто лет в обед.

– Чего ж молчал?
– вскинулась Синди.
– А ну-ка!
– Выдала Барби деньги: - Гуляем! Водки, мяса, шоколада - не жалей! И быстро у меня! Хлеб есть?

Барби, ворча, отправилась в магазин.

Сестры-малышки жили неподалеку от Плешки и работали главным образом на Казанском вокзале. Издали они походили на девочек-подростков, взгромоздившихся на высоченные материны каблуки. Выдавали их пустые равнодушные глаза и обилие штукатурки на потрепанных физиономиях. Они носили пластмассовое золото в прическах, латунное - на пальцах и с ранней весны до поздней осени не носили ничего под платьями, о чем знали на Казанском все: носильщики, милиционеры, бандиты и даже Овсенька. Брали их обычно парочкой.

Пока Барби бегала за выпивкой, Синди рассказала о сегодняшнем клиенте: толстяк, пригласивший ее к себе домой, называл себя деятелем августовской революции. На баррикады у Белого дома он пришел со сломанной рукой в гипсе, на котором оставили автографы Ельцин, Руцкой, Хасбулатов и другие знаменитости. Клиент с гордостью показал этот гипс, хранившийся, как святыня, за стеклом в серванте.

– Заплатил?
– деловито осведомилась Пицца.

– У меня не заплатишь. И бутерброд с сыром дал, гадюка.

Она презирала мужчин. Я люблю любовь, - говорила она, а они работы требуют.

Вернулась Барби с огромной полиэтиленовой сумкой, доверху набитой снедью и бутылками. Пицца и Синди принялись разбирать пакеты и кульки, а Барби нарезала ветчины для Мишутки. Мальчик глотал мясо не жуя: проголодался. А когда наконец насытился - сделал себе бутерброд потолще про запас и убрался за фанерную перегородку, где стоял топчан и жил смирный котенок.

– Следы-то у него вроде прошли, - озабоченно заметила Барби. Ты шейку ему мазал чем-нибудь?

– Само зажило, - ответил Овсенька.

Речь шла о мозоли на Мишуткиной шее, натертой ошейником, который мать надевала на него, когда перед уходом на работу сажала мальчика на цепь.

– Я б такую мамашу в дерьме утопила.
– Синди хлопнула в ладоши, приглашая всех к столу: - Наливай, Евсень-Овсень!

Выпили за старика, за его родителей, и снова разговор вернулся к Мишутке и его жестокой матери. По такому случаю Барби поведала историю о святой материнской любви: во время Ленинградской блокады одна женщина, спасая дочь от голодной смерти, жарила на сальной свечке собственные пальцы, отрубая их по одному - на обед, на ужин...