Это было время какого-то надрыва, почти истерики. С одной стороны помпезные сталинские парады, салюты и первомайские демонстрации, в которых участвовало почти полгорода; с другой — убогая, нищая жизнь в бараках и коммуналках, с вечными драками и пьяной бранью, с неизменными калеками у пивнушек и кучками шпаны в подворотнях. И чем неприглядней была жизнь, тем больше официальной героики неслось из репродукторов. Героями полагалось быть всем, да так и пелось в известной песне:

Раскрепощенный человек социалистического общества должен был стать сверхчеловеком, покорять природу, поворачивать вспять реки и превращать пустыни в цветущие сады. В этом была своя неумолимая логика: ведь для того, чтобы создать земной рай, надо творить чудеса каждый день.

Вот такими «героями по приказу» они и были. Вечно впроголодь, вечно в телогрейках или военной униформе (другой одежды я в своем детстве и не помню), но зато пилоты штурмовали небо, а полярники покоряли Северный полюс. Практически голыми руками «герои» рыли каналы, возводили плотины, строили крупнейшие в мире промышленные комплексы. Торжествующий пролетариат шагал от победы к победе, демонстрируя непоколебимую силу коллективного труда.

Разумеется, вся эта государственная романтика никак не вязалась с реальностью быта. Маяковский, будучи человеком талантливым, несмотря на свое огромное желание возвеличить подвиг строителей «города-сада» посреди непролазной тайги, невольно передает бредовой характер ситуации:

Эту картинку видишь, она реальна, и потому совершенно не веришь его патетическому, если не сказать истерическому, выводу:

Да нет, не построят «такие люди» никакого «города-сада», если не могут построить себе чистой столовой и уберечь от дождя хлеб, а предпочитают покорно сидеть в грязи. Это уже не чудо-богатыри, покорители стихии, а зэки, если не де-юре, то де-факто.

Героизм и сам по себе штука жестокая, ибо в основе его заложена идея самопожертвования, а возведенный в ранг государственной идеологии, он еще и абсурден. Природа ведь не щедра на героев, их не может быть много у любого народа любой эпохи. И что же такое «массовый героизм», столь упорно пропагандировавшийся системой, как не массовое и отнюдь не добровольное жертвоприношение? То есть, попросту говоря, массовое убийство — точно так же, как «покорение природы» попросту означало ее варварское разрушение. Только много позже, оглянувшись назад, люди того времени увидели, что сверхчеловеческое и бесчеловечное суть одно и то же. Пока немногие действительно горели энтузиазмом, остальные тряслись от страха, а наиболее циничные демагоги лезли наверх, к власти, и гибли в очередных чистках. Это поколение сгорело дотла, извело себя на непосильной работе, сгнило по лагерям, полегло на фронтах «классовой борьбы», и притом безо всякого толка. Их жертва оказалась бессмысленна: величественные каналы и плотины превратили реки в зловонные болота, а гигантские промышленные комплексы обратили в пустыню цветущую некогда землю, как будто сама природа, этот извечный «враг народа», задалась целью сорвать их грандиозные замыслы.

Абсурдность состояла еще и в том, что героический порыв, как и всякий эмоциональный всплеск, легко вызвать, но совершенно невозможно регулировать и, тем более, направлять исключительно на пользу государству. «Советский человек», каким его стремилась создать система, был невозможен по определению, как невозможен покорный бунтарь, революционер-конформист, герой-трус. Отсюда этот полупьяный надрыв, драки, уголовщина, с одной стороны, и бесконечная, фантастическая ложь — с другой. Не может же страна приказать тебе быть героем только в определенные часы дня и только в определенных случаях. И если тебя воспитывали с детства на примере человека, грудью закрывшего пулемет врага, или девушки, погибшей под пытками в гитлеровском застенке, но не выдавшей своих товарищей, то почти невозможно примирить это с атмосферой лжи и доносов, в которой ты принужден жить.

Во всяком случае, романтическая пропаганда должна была сильно усложнять работу чекистов. Например, мы с изумлением узнаем, что ту же чекистскую «мельницу» под Хабаровском кое-кто выдержал, не расколовшись ни на «японской», ни на «советской» стороне, то есть пройдя через много недель пыток, и чекистам пришлось их расстрелять без суда, чтобы спрятать концы в воду. Там же, на этой адской «мельнице», — поразительный человеческий поступок, от которого просто мурашки по спине:

21 ноября 1947 года советский гражданин, китаец Ян-Лин-Пу, работавший поваром на «ЛЗ» (ложный закордон, официальное название фиктивной «Японской военной миссии») возмутился творившимся там произволом, побил посуду, уничтожил все кухонные предметы японского производства. Начальник отделения Попов совместно с негласным сотрудником Чу-Цин-Лином, опасаясь, что Ян-Лин-Пу может скрыться за границу, застрелили последнего.

Да ведь и тот несчастный из доклада Френкеля, что выпрыгнул из окна следственного кабинета в Куйбышеве на улицу и разбился, тоже совершил подвиг, ценой своей жизни разоблачив чекистский произвол. И сколько их было, тех, кто не сдался, не сломался, погиб кусаясь и царапаясь, безо всякой надежды даже на благодарную память потомков? История не сохранила их имен, дошли до нас только легенды, но именно благодаря им злу не удалось захлестнуть весь мир, ставши общепринятой нормой.

Война, как ни странно это звучит, внесла в параноический бред тридцатых годов некоторую долю нормальности. По крайней мере, появился вполне реальный враг, реальная угроза жизни близких, а значит, и вполне понятная человеку необходимость рисковать жизнью ради их спасения. Но по этой же причине оказалась такой успешной и сталинская патриотическая пропаганда, заразившая вирусом героизма военное и послевоенное поколения. Мы росли, не зная ничего, кроме войны, разрушения, смерти, с младенчества соображая, как подороже отдать свою жизнь:

Да, видимо, дело было не только в пропаганде. Иногда я думаю, что мы просто родились с какой-то тайной целью, заложенной в генах. Казалось, в своем последнем, отчаянном усилии выжить нация выбросила на свет поколение камикадзе, которое, дойди Гитлер хоть до Сибири, все равно разорвало бы в клочья его полчища. Европе сильно повезло, что война кончилась прежде, чем мы подросли. Но она кончилась, а сопливые смертники остались жить, сильно разочарованные, что «не досталось им даже по пуле», и уже неспособные ни на что другое.