Я не знал, что делать. Но, долго простояв, вслушиваясь и всматриваясь в ночную тьму, я, наконец, добежал до хижины, вскочил в нее, захлопнул дверь и запер ее. Тут мне внезапно пришла в голову мысль – я не должен зажигать свет! Я мог завесить окна полотенцами для посуды, но между бревнами, из которых были сложены стены хижины, были большие щели, которые я не мог никак прикрыть, и через них враг мог увидеть и подстрелить меня, как только я зажгу свет. Я сел на койку и снял ботинки, а потом с ружьем в руке стал пробираться от одной стены к другой, пытаясь сквозь щели что-нибудь разглядеть; с таким же успехом я мог бы сунуть голову в мешок, потому что тьма была такая, что я не мог разглядеть даже кучу колотых еловых поленьев, которая была меньше чем в десяти футах от южной стены!

Но теперь я кое-что услышал – чьи-то осторожные шаги с восточной стороны хижины. Как я и представлял, именно такие звуки должны издавать обутые в мокасины ноги, ступающие по камням. Вначале они были слабыми, потом стали еще слабее и скоро совсем затихли. Я долго простоял у стены. Мои ноги начали дрожать. Я ощупью пробрался к койке и сел на нее, снова вслушиваясь, с открытым ртом, когда же снова послышится звук этих обутых в мягкую кожу осторожных шагов. Должно быть, я просидел так много часов. Я хотел есть, но не смел рискнуть – мне пришлось бы шуметь, открывая железный ларь, чтобы достать из него горсть галет и немного сыра. Как же жалел я сейчас о том, что не нахожусь внизу, дома, в моей кровати, в полной безопасности! Я в первый раз был в таком одиночестве, в одиннадцати милях от своих родных, и в такой опасности! Как жалел я сам себя! Несколько раз я, заснув, валился на койку, но тут же просыпался, ругал себя и говорил себе, что должен бодрствовать всю ночь!

Когда настало утро следующего дня, я лежал на спине, обеими руками сжимая ружье. Я вскочил и выглянул в окно, а потом в щели между бревнами. Но не увидел ничего, что могло бы меня встревожить. Сам дневной свет меня радовал. Я медленно открыл дверь и вышел на маленькое крыльцо. Приблизительно в двадцати футах от меня дикобраз спускался с молодой ели, с которой он обгрыз часть коры. Когда он слез со ствола и поковылял вниз по склону, я услышал тот самый шум, который ночью так меня напугал.

– Так это ты и есть апач, который бродит по соседству! Ты просто любитель обдирать кору с деревьев! – завопил я, и звук моего голоса радовал меня самого. Я схватил палку, догнал его и убил ударом по голове. Все служащие лесной охраны должны были убивать дикобразов, потому что те весь год наносили лесу большой ущерб.

Я вернулся в хижину, развел огонь в маленькой печке, вымыл лицо и руки. Потом, когда я нарезал бекон, открыл банку кукурузы и достал несколько галет, меня внезапно осенила мысль: хотя дикобраз и издавал те звуки, которые я слышал прошлой ночью, он все же не был той фигурой, которая скрылась среди елей при моем приближении! Ночные страхи с новой силой навалились на меня. Искушение схватить ружье и побежать вниз, домой, было совершенно непреодолимо. И тогда я сказал себе:

– Я только что пришел сюда для того, чтобы здесь остаться. Я буду делать эту работу, что бы со мною не случилось! Дядя Клив во Франции не бежит от полчищ гуннов, и я не побегу от какого-то апача!

Я поспешил закончить готовку и быстро проглотил свой завтрак, поскольку до девяти часов я должен был сообщить смотрителю, что нахожусь на наблюдательном пункте, а мне еще нужно было сделать стены хижины непроницаемыми для любопытных взглядов ночных бродяг. Я собрал много мелких стволов сухих елей, обломал их и забил ими изнутри стены хижины. Но, хотя я работал быстро, к половине девятого я успел заделать только три стены. Я положил топор, взял ружье, запер дверь хижины и поторопился на вершину.

Едва добравшись до наблюдательного пункта, я первым делом осмотрел весь лес в полевой бинокль, которым меня снабдили, и в девять часов сообщил смотрителю, что с горы Томас никакого пожара не видно. Некоторое время я слушал сообщения других наблюдателей – некоторые из них располагались далеко внизу, на Синем Хребте, на южном краю леса. Когда я случайно глянул на каньон Черной реки, полумилей ниже меня, мне показалось, что я заметил облачко дыма, но даже с помощью бинокля я не мог убедиться в том, что глаза меня не обманули. Солнце пока еще не осветило ту часть каньона, он был в глубокой тени и казался еще темнее из-за черных густых елей, покрывавших его дно и склоны. Я заметил, что в том месте, где мне почудился дым, у берега реки была узкая полянка. Снова и снова все утро я смотрел вниз на это место, но никаких признаков дыма больше не видел и, наконец, убедил себя в том, что ошибался. Я слышал разговоры наших горцев о том, что этот каньон Черной реки был самым худшим во всей местности, где им довелось проходить; место там было такое, что ни лошади, ни быки пройти там не могли. Раз уж место это было таким недоступным, а грозы, из-за которой мог начаться пожар, не было, я решил, что заметил облачко тумана, поднимавшегося над рекой этим прохладным утром.

Покидая хижину, я очень торопился и забыл взять с собой обед, и теперь, когда настал полдень, почувствовал сильный голод. По правилам службы мне полагался час – с двенадцати до часу – на то, чтобы пообедать, но, несмотря на голод, я не хотел возвращаться в хижину. Мне не давала покоя фигура, которую я заметил вчера в вечерних сумерках. Здесь на вершине, я был в полной безопасности: никто не мог бы приблизиться к наблюдательной станции, если бы я этого не хотел.

Я решил использовать положенный мне часовой перерыв, чтобы исследовать верх хребта на всем его протяжении, и вышел на гребень, с которого хорошо видны были до самого низа оба его склона. Западный склон был совершенно гол, а на восточном встречались небольшие рощицы чахлых сосен в пределах ста ярдов от вершины. При этом ни одно деревце не имело даже самой маленькой веточки, обращенной на запад – это показывало, какой сильный западный ветер дует здесь почти весь год, исключая три летних месяца.

Снизу доверху юго-восточная оконечности горы представляла собой одну неровную скалу, и только далеко за седловиной скала эта становилась сильно выветрившейся и разрушенной, а в нескольких сотнях ярдов от северо-западной оконечности хребта начинались каменные плиты разного размера. Я проходил по первой из них, когда заметил примерно в пятидесяти ярдах ниже на западном склоне кучу камней, выложенную в форме полукруга, дугой от меня, высотой в несколько футов. Я сразу понял, что это – творение человека и не могло быть результатом землетрясения, и помчался прямо туда. Я едва не провалился в узкую глубокую трещину в скале, в которую упирались края насыпи, построенной индейцами, и в очень давние времена – об этом говорило большое количество осколков ярко раскрашенной керамики, которыми все вокруг было усыпано. В скале было отверстие длиной около шести футов, ориентированное с юго-востока на северо-запад, шириной от четырех футов в нижней части и расширявшееся до десяти футов в западной части. От него трещина, слишком узкая, чтобы в нее пролез человек, уходила в непроглядную тьму.