Кенелм вздохнул. Из зависти, из сострадания или страха, - оказать трудно, но вздохнул.

После краткого молчания дама сказала по-прежнему тихо, но на этот раз слова ее не ускользнули от тонкого слуха Кенелма:

– Прочтите мне еще раз ваши стихи. Я хочу вспоминать каждое слово, когда вас со мной не будет.

Певец тихо покачал головой и ответил что-то, но слов его Кенелм не расслышал.

– Прочтите, - повторила дама, - а потом положите их на музыку. Когда приедете в следующий раз, я вам их спою. Кстати, я придумала для них название.

– Какое?
– спросил певец.

– Любовная ссора.

Поэт повернул голову, и взоры их встретились. Они долго не могли отвести взгляд друг от друга. Потом он отошел и, повернувшись лицом к реке, прочел своим чудесным мелодичным голосом:

ЛЮБОВНАЯ ССОРА

В час ночной гляжу я на реку с тропинки.

В звездных искрах воды, небо подо мной.

Набежали волны, дрогнули тростинки.

Где же звезды? Видел я обман пустой.

Между мной и небом тучка даль затмила,

И пропал на водах серебристый след.

Мне открой объятья и шепни: "Простила!"

Погляди - играет снова звездный свет!

Когда он кончился, все еще глядя в сторону реки, дама не прошептала: "Простила!" и не обвила руками его шею, но словно по какому-то побуждению чуть коснулась его плеча.

Певец вздрогнул.

До него донеслись - он сам не знал откуда и от кого - слова:

– Вспомните о ребенке!

– Тсс, - произнес он, озираясь.
– Вы слышали голос?

– Нет, - сказала дама.

– Это был голос нашего ангела-хранителя, Амалия. Он раздался вовремя. Пойдем в комнаты!

ГЛАВА XII

На следующее утро Кенелм спозаранку навестил Тома в доме его дяди. Это был спокойный и уютный дом; чувствовалось, что владелец его - человек с достатком. Ветеринар был довольно умен и, по-видимому, более образован, чем того требовала его профессия. Бездетный вдовец лет шестидесяти - семидесяти, он жил с сестрой, старой девой. Оба, очевидно, были очень привязаны к Тому и рады возможности удержать его у себя.

Сам Том казался несколько грустным, но не угрюмым. Лицо его так и просияло, когда он увидел Кенелма.

Наш чудак, беседуя со старым вдовцом и старой девой, старался быть любезным и настолько походить на обычных людей, насколько это было в его силах. Прощаясь, он пригласил Тома зайти в половине первого к нему в отель и провести день в компании с певцом. Потом Кенелм вернулся в "Золотой ягненок" и стал ждать там своего гостя.

Этот поклонник музы явился ровно в двенадцать. Лицо его было не так весело, как обычно. Кенелм ни словом не упомянул о сцене, которой он был свидетелем, да и гость его, по-видимому, не подозревал, что Кенелм тайно присутствовал при его беседе на балконе. Не догадался он и о том, что Кенелм напомнил ему о ребенке.

Кенелм. Я просил моего друга Тома Боулза прийти несколько позднее: я хотел поговорить с вами о нем и объяснить, чем вы могли бы быть ему полезны.

Певец. Пожалуйста.

Кенелм. Вы знаете, что я не поэт и не очень уважаю стихотворство как ремесло.

Певец. Я тоже.

Кенелм. Но я весьма уважаю поэзию как священную миссию. Я почувствовал такое же уважение к вам вчера, когда вы, рисуя, говорили о призвании художника и поэта и вложили в мое сердце - надеюсь, на все время, пока оно бьется, - образ девочки на освещенном солнцем холме, высоко над жилищами людей, девочки, которая бросает к небу свой мячик из цветов и сама при этом поднимает глаза к небу.

Щеки поэта ярко вспыхнули, и губы его задрожали: как и многие поэты, он был очень чувствителен к похвалам.

Кенелм продолжал:

– Я был воспитан в реалистическом духе, но меня это не удовлетворяет, потому что в реализме, если понимать его как школу, нет правды. В нем только частица правды, самая холодная и жестокая, а тот, кто говорит часть правды и умалчивает об остальной, - лжет.

Менестрель (лукаво). Значит, критик, который сказал мне: "Воспевайте бифштекс, потому что аппетит есть действительная потребность повседневной жизни, но не пойте об искусстве, славе и любви, потому что в повседневной жизни человек может обойтись без подобных идей", - значит, этот критик лгал?

Кенелм. Благодарю вас за упрек и покорно его принимаю. Конечно, я лгал, если говорил это серьезно; а если не серьезно, так кому это было нужно...

Менестрель. Вы сами изобличили себя во лжи.

Кенелм. Весьма вероятно. Я отправился путешествовать, чтобы бежать от притворства, а теперь начинаю думать, что и сам настоящий притворщик. Встреча с вами произвела на меня такое же впечатление, какое на мальчика, отупевшего от грамматики и прозаических дробей, производит прелестное стихотворение или книга с картинками: он чувствует, словно ум его просветлел. Я вам очень обязан: вы даровали мне целый мир добра.