– Галина! – орал я на весь коридор. – Сколько раз я тебе говорил: не зови больных к телефону!

– Я не Галина, а Таня, – обижалась сестра, и глаза ее наполнялись слезами. – А к телефону зову потому, что у Петракова из третьей палаты только что мать умерла…

– Всё равно непорядок! – рычал я, не в силах сдержаться.

Что делать? Несчастье распространяется, словно вирус – стараясь и всех вокруг сделать тоже несчастными.

И оперировать я стал хуже, нервознее и торопливее. Пропала та точность и ясность движений, которая отличает хирургов высокого класса. Откуда ей, ясности, было взяться, когда в голове и в душе моей всё было вверх дном?

Даже и ассистенты, мои молодые ученики, которыми прежде я был так доволен, стали вдруг бестолковы, неловки – а это уж верный признак того, что сам оператор работает плохо. Нет, конечно, огромный мой опыт длиной в двадцать пять лет что-то значил – даже тогда оперировал я довольно прилично – но пропала та лёгкость рук, при которой стороннему зрителю кажется, что операция движется словно сама по себе. Когда работает мастер, и все у него получается – кажется, что любой человек, позови хоть прохожего с улицы, может сделать все то же самое. Я же стал оперировать так сложно и вычурно, что операция превращалась в какой-то запутанный фокус с переставлением крючков, многократной наводкой лампы – мне всё казалось, что в ране тесно, темно – и с неестественно-сложными выкрутасами собственных рук. Всё меня раздражало, и операционные сестры уже и не знали, чем мне угодить. Я швырял прямо на пол зажимы и ножницы – инструменты гремели по кафелю – и орал дурным матом:

– У нас что, зажимов нет поприличнее?! Что вы суете мне это дерьмо?!

Сами руки мои мне мешали: они были неловкими, словно чужими. Порою казалось, что оперирую вовсе не я, а другой человек…

Привезли, помню, тяжёлое ножевое ранение. Молодой наркоман, с головы до пят покрытый татуировками – по всему телу переплетались драконы и змеи – был взят прямо из наркопритона. Парню воткнули в живот большой кухонный нож, и его деревянная рукоять качалась в такт пульсу, пока раненого везли на каталке в операционную.

Открыв живот, отчерпав кровь и сгустки, я долго не мог отыскать: откуда так сильно кровит.

– Да растяните же рану! – рычал я на ассистентов. – Я ни черта здесь не вижу!

– Мы стараемся, шеф, – бормотал Семирудный, уже весь потный от напряжения.

– Плохо стараетесь, – фыркал я, разгребая ладонями петли кишок. – Ага, вроде вижу: Петровна, давай скорей шить!

Нож пересёк селезёночную брыжейку, и было никак не добраться до короткой, плевавшейся кровью, артериальной культи. К тому же, и руки меня плохо слушались: пальцы заметно дрожали. Я старался работать как можно быстрее, но в суете, как назло, всё получалось не так, как надо. Одна лигатура порвалась, затем я обронил и потерял в глубине раны иглу – попробуй, найди ее там, в луже крови, а когда наконец уже с третьей попытки вкололся под брызгавший кровью сосуд, то игла с хрустом вонзилась в мой собственный палец! Я попал, видно, в нерв, потому что боль прохватила всю левую руку до самого сердца.

– Твою мать! – заорал я на весь оперблок. – Только этого мне не хватало!

– Что случилось? – перепугалась Петровна, операционная медсестра.

– Что, что… Палец себе проколол, – второпях затянув лигатуру, я показал сестре повреждённую руку.

– Царица небесная! – запричитала Петровна. – Да что ж за напасть: никогда не бывало такого! Сейчас-сейчас, милый, мы тебя чем-нибудь обработаем…

Я сдёрнул разорванную перчатку и обмыл руку спиртом.

Конец ознакомительного фрагмента.