Тут как раз подошёл Сашка Жуков. Он шагал грузно, вразвалку – как ледокол, раздвигая толпу.

– Здорово-здорово! – загудел его бас.

Обнимаясь с ним, я едва смог свести за его спиной руки.

– Ну ты, Сашка, кабан. И откуда в тебе что взялось? Раньше, бывало, соплей перешибёшь…

Посмеялись. Было грустно и радостно видеть старых друзей. Удивительно, но уже через пару минут я видел их словно бы прежними, двадцатилетними – проступавшими сквозь их теперешний облик. И Сашка Жуков казался мне вовсе не тучным гигантом с багровым лицом, а худым пареньком, с которым мы вместе лазили по водосточной трубе в общежитие педучилища, с которым как-то переночевали в медвытрезвителе, и с которым я и сейчас бы пошёл, как говорится, в любую разведку. Только странным казалось, что этот парнишка вставлен зачем-то в тяжёлое, с одышкой шагавшее, тело и надел маску оплывшего, на ходу трясущегося, лица.

– Ну что, орлы? – гудел, как из бочки, Жуков. – Где будем выпивать и закусывать?

Иван предложил:

– Как вам японская кухня? Знаю отличное место.

– Мне всё равно, – махнул рукой Жуков. – Лишь бы не слишком шумно, а то ведь толком и не поговоришь.

На министерской машине – у Жукова был персональный водитель – поехали в Дом на набережной, в ресторан «Рис и рыба». Иван с Сашкой на заднем сиденье оживлённо спорили о государственных дотациях на науку, а я, сидя рядом с водителем и слушая их перепалку вполуха, с любопытством приезжего рассматривал город. «Сколько ж я здесь не бывал? Лет десять… Да, принарядилась Москва-матушка, ничего не скажешь. Ее теперь и матушкой-то не назовёшь: больно уж молода да нарядна…»

Смеркалось по-зимнему рано, и я чувствовал, как погружаюсь в почти незнакомую мне жизнь вечерней столицы. Казалось, что одна Москва, озабоченно-серая, будничная и дневная, быстро тонет в густеющих сумерках – уже были включены фары, – а место ее занимает другая, таинственная и манящая. Эта другая Москва проступала из тьмы, громоздила сиянье реклам, переливы витрин, бесконечные реки огней магистрали – навстречу нам текли огни белые, а впереди нас рубиново-красные – и я с облегчением чувствовал, как моя тоска растворяется в море безбрежной, сиявшей огнями, столицы. Рекламы переливались, мерцали – а надо всей этой огненной роскошью нависали багровые низкие тучи, отражавшие свет московских огней.

Возле Дома на набережной едва нашли место, где можно припарковаться. Иван повёл нас уверенно: мимо охраны, через шумный зал казино, в гардероб, где с нас были ловко сняты пальто, а потом к лифту, который поднял в зал японского ресторана.

– Ну, как вам здесь? – потирая ладони, спросил Подобед.

– Красиво, – ответил я искренне.

Через стеклянную стену были видны освещённые башни Кремля и вознесённая в небо свеча-колокольня Ивана Великого, а те, кто сидели за столиками, будто парили на фоне ночной темноты, среди разноцветных московских огней.

– Не люблю я эти иллюминации, – пробурчал Жуков, садясь спиной к Кремлю. – Значит, так: мне попроще чего. Ну, там водки, огурчиков… И чтоб никаких червяков и лягушек!

– Лапоть ты, Сашка! – засмеялся Иван. – И как тебя только в твое министерство пускают?

– А попробуй его не пусти, – похлопал я Жукова по богатырской спине.

Нам хорошо было видно, как за невысокой, до пояса, перегородкой работала дюжина поваров-азиатов.

– Японцы? – спросил я Ивана.

– Нет, буряты. Здесь много студентов, среди них есть и наши. Вон тот, например, Ян Бадмаев: – толковый парнишка. Английский знает лучше меня. А здесь подрабатывает, чтобы учиться.

Повара торопливо лепили комочки из риса, накрывали их ломтиками рыбы, кальмара или осьминога и выставляли тарелки на транспортёр, чёрная лента которого медленно двигалась через весь зал.

– Это кайтен, – пояснил нам Иван. – Ручей, по-японски. Если вошёл в ресторан – можешь брать с него всё, что понравится.

– Сколько угодно? – спросил недоверчиво Жуков.

– Сколько угодно, – засмеялся Иван.

Бутылку «Столичной» распили стремительно – как бывало в студенчестве где-нибудь в подворотне. Японские суши оказались отличной закуской. Даже Жуков, который экзотики не любил, и тот увлечённо жевал эти рисовые комочки.

– Конечно, сальца да картошечки навернуть было б лучше, – бурчал он с набитым ртом, – но, на худой конец, сойдёт и эта японская тарабарщина. Ну, что: заказываем вторую?

– Конечно. Когда еще так посидим?

Захмелев, говорили в тот вечер сумбурно и много, мешая воспоминания с тем, что каждого волновало сегодня. Иван сначала рассказывал об Японии, где он проработал полгода и где как раз пристрастился к тамошней кухне, а потом перешёл на свою любимую тему.

– Вот вы говорите: вынь, да положь вам лекарство от СПИДа! – звенел его голос. – А того не хотите понять, что этого вируса просто так не возьмёшь. Это вам, братцы, не какая-нибудь гонорея, от которой сделал укол – и гуляй себе дальше, как новенький!

– Почему «не возьмёшь»? – басил Жуков. – Возбудителя определили? Вот и ищите, чем его, гада, давить.

– Э-э, братцы, не всё так просто! – горячился Иван. – Вот вы мне скажите: что такое, по-вашему, СПИД?

– Как что? Приобретенный иммунодефицит.

– Правильно! – потирал Подобед ладони. – А что такое иммунитет?

– Иммунитет? Ну, это… Система защиты. Против всяких там чужеродных вторжений.

– И опять, Гриша, в точку! Нет, ну до чего ж у меня друзья умные! – захмелевший Иван восхищённо вскидывал руки. – Иммунитет, стало быть, есть стремленье остаться собой – вы согласны?