М-да, не сообразил. Что значит мышление гражданского человека.

– Пушки следует прикрыть, – добавил Спешнев. – Не то поляки насторожатся.

И об этом не подумал… Уточнив детали, мы вышли на рекогносцировку. Наметили секторы обстрела, порядок действий. Проводили взглядами карету уезжавшей графини. Ее сопровождало несколько телег. Следом шла дворня: мужчины, женщины, дети…

– В лесной деревне укроются, – просветил меня Синицын. – Есть тут такая неподалеку. Лакей сказал.

Вот и ладно. Тем временем подошли егеря. При свете факелов, которые где-то раздобыл Синицын, их выстроили во дворе, и Спешнев толкнул речь – принято это здесь. Судя по лицам солдат, предстоящий бой их не смутил. Только лица построжели, а руки сильней сжали ружья. Присутствовавший при этом Ефим, дождался окончания инструктажа и подхромал к Спешневу.

– Прикажите, ваше благородие, солдатикам вина дать, – сказал громко. – У матушки-графини есть.

Егеря сразу навострили уши.

– Мы можем взять? – удивился Спешнев.

– Она велела вас слушаться, – ухмыльнулся ветеран, – я скажу, что приказали. Солдату положено.

– Стоит ли перед боем? – засомневался штабс-капитан.

– Бой завтра, – успокоил фейерверкер. – К рассвету протрезвятся. Зато спать будут крепче. Батюшка-генерал завсегда так делал: с вечера перед завтрашним боем приказывал вино давать, а вот утром – ни-ни. Не сумлевайтесь, ваше благородие, встретим поляка, как должно. Я для пушек все приготовил, осталось только зарядить. При огне, – он указал на факел, – это делать не можно – порох как никак, а вот развиднеет – и забьем заряды.

– Ладно, – согласился Спешнев, – по стакану от манерки каждому.

Егеря в строю заулыбались.

– Разойдись! – скомандовал штабс-капитан.

– Ты и ты, – ткнул пальцем Ефим в ближних егерей. Айда за мной!..

Пока егеря пили водку, явился Егор с мужиками. Тем тоже налили – это уж сам Ефим распорядился. Похоже, ветерану нравилось угощать народ. Мужики степенно подходили к ендове, наливали, крестились, выпивали и отходили, уступая место следующему.

– Двадцать три человека, – подвел итог Спешнев, когда последний из мужиков отошел от ведра. – Что так мало привел? – спросил Егора. – В деревне полсотни дворов.

– Брал охотников, – ответил старый унтер. – Не все вызвались. Ну, и негодящих отставил: старых, отроков и косоруких. Пырнуть вилами поляка или приложить его ослопом нужно уметь.

– Где укроешь? – спросил штабс-капитан.

– За оградой овин с ригой стоят, – указал рукой Егор. – Сюда снопы возили – сушить и молотить, пока мужики свои не построили, дабы барыне не платить. Пустуют они сейчас. В них и укроемся.

– Только не выскакивайте раньше времени! – сказал Спешнев.

– Не будем, ваше благородие! – не стал спорить Егор и увел свое воинство.

– Ну, что, Платон Сергеевич? – посмотрел на меня Спешнев. – Давайте и мы по чарке, а затем – на боковую! Ефим прав: следует отдохнуть.

– Не проспим поляков?

– Караул разбудит, – махнул он рукой. – Я велел Синицыну их выставить. Он же будет проверять, чтоб не спали.

Говорят, план любого сражения существует до первого выстрела. К моему удивлению, получилось иначе. Хотя, дело не во мне. Думаю, Спешнев и сам бы додумался – пушки-то он приметил. Другое дело, как бы применил. Словом, вышло, как по нотам. Поляки спешились, коноводы отвели лошадей к овину и риге, где их тут же закололи мужики, а остальное воинство полезло во двор, где его приласкали картечью. Ждавшие этого момента егеря, выбежали из дома и каретного сарая, встали в шеренги и дали залп. После чего ударили в штыки.

Я в этом веселье не участвовал – запретили. Даже из пушки выпалить не дали. А так хотелось! Ефим выбрал себе помощником одного из егерей и обещал научить его обращаться с пальником. Пару их он выволок из какой-то кладовки. Пальник представлял собой палку с закрепленными на конце щипцами, в которые вставлялись фитили. Они у фейерверкера тоже нашлись. Как сказал Ефим, зажгут при виде поляков.

– Не ваше это дело, Платон Сергеевич, – сказал Спешнев, которому я пожаловался. – Егеря сами справятся. Не то, не дай бог, саблей пырнут или из пистолета выпалят. В свалке это запросто. Другого лекаря у нас нет.

Так что я пальнул из окна в толпу поляков (вернее, в облако скрывавшего их порохового дыма) из трамблона, разрядил туда же оба пистолета, тем и ограничился. А когда вышел во двор, все кончилось. Вернувшиеся егеря и присоединившиеся к ним мужики деловито добивали раненых поляков, не обращая внимания на мольбы о пощаде. Подходили и деловито тыкали штыками и вилами. Меня от такой картины замутило: одно дело убить врага в бою, другое – хладнокровно прирезать после. Хотя, чего я хотел? Времена такие. Когда знаменитый партизан этого времени Александр Фигнер спросит генерала Ермолова, что ему делать с многочисленными пленными, то получит записку: «Вступившим с оружием на русскую землю – смерть». В ответном письме Фигнер напишет: «Отныне, ваше превосходительство, не буду более беспокоить пленными». И не беспокоил. Не мне их судить.

Отставив оружие, я занялся ранеными. Их сносили в дом и укладывали в столовой, из которой ради этого вытащили обеденный стол и стулья, заменив их лавками. Легкораненые приходили сами. Я промывал раны, зашивал, мазал швы «бальзамом Руцкого» и бинтовал. Накладывать повязки мне помогали егеря, выделенные для такого дела Синициным. Они же резали бинты из принесенного фельдфебелем полотна – мои кончились быстро. Большинство ран оказались рубленными – саблями поляки владели отменно. Страшные на вид, они не вызывали опасений – если держать в чистоте, заживут. Будут шрамы, но кого это пугает? Достал две пули – из плеча егеря и ягодицы мужика. Последнего привели под руки односельчане и, стоя у порога, скалили зубы над незадачливым товарищем. Настроение у всех было приподнятым. Мы разгромили вдрызг сильного противника, понеся при этом минимальные потери: погибли трое егерей и два мужика. Это сообщил заглянувший в импровизированную операционную Спешнев. Выглядел он чрезвычайно довольным. Другие потери тоже не высоки. Тринадцать человек раненых, из которых только пять – егеря. С десяток солдат имели легкие порезы, которые они отказались лечить, сказав, что и так заживут. Но я все равно велел протереть их водкой и помазать бальзамом – береженого бог бережет.