Сегодня как-то особенно было заметно, что ребята работают без энтузиазма. Может мне это казалось от того, что я очень сильно ждал встречи с ментором, и время тянулось очень медленно. Я постоянно представлял, как он будет выглядеть. Человек, которого таким словом назвали, не может выглядеть просто. Он должен быть явно высоким, с немного добрыми, но строгими глазами. Да! Он должен быть по-отечески добрым. Или скорее по-человечески. Пока я предавался своим фантазиям, остальные ребята занимались обычной бессмысленной работой. Марис раздал каждому из нас по деревянному бруску и сказал, что сегодня мы будем вытачивать подсвечники. Удивил прямо! Это-то в тысячный раз. Потом он выдержал паузу и добавил, что будем работать на токарном станке. Это он всегда произносил торжественно. Словно токарный станок был каким-то священным явлением. Хотя, если судить по нашим «успехам», он таким и являлся. Никто из нас толком не мог овладеть искусством управления им. У кого-то все время выскакивала деревянная болванка из-за того, что резец заходил слишком глубоко. Либо же резец заходил неглубоко, но канва получалась не такой равномерной, как хотел Марис. А иногда болванку закручивали слишком сильно, и она плохо крутилась. В общем, хлопот с ним было много.

Токарный станок надсадно гудел, как старый космический корабль, который вот-вот развалится. Я прямо чувствовал, как внутри него шевелится множество железных деталей, и, судя по частому неритмичному бряканью, некоторые из них давно отвалились. Сегодня совершенно не хотелось сосредотачиваться на ненавистной канве. У меня несколько раз сорвалась болванка, с предательским грохотом прокатившись по полу. Марис неодобрительно на меня уставился. Я решил ретироваться. Сказал, что у меня болит живот, и отпросился в туалет. Вышел на улицу, полной грудью вдохнул душистый сиреневый воздух. Он всегда сиреневый и немного зеленоватый в это время года. Не потому, что цветет сирень. И не потому, что две недели назад «хумпала» (так мы называем гуманитарную помощь) выдала нашему «лесном дому» двадцать два синих свитера. В них мы стали еще более похожими друг на друга. Просто раскидистые ели, которые окружают барак мастерской, превращают яркий солнечный свет в нежное фиолетовое марево. Высокие ели преломляют бесцветные солнечные лучи зелеными колючими ветвями. Наверное, это одно из волшебных свойств еловых иголок.

Вдруг я увидел Илзе. Она стояла неподалеку от больших деревянных качелей, построенных здесь очень давно и неизвестно кем. Я подошел к ней. Илзе посмотрела на меня и грустно улыбнулась. Как всегда, она подняла на меня свои загадочные глаза. Большущие пушистые ресницы вздрогнули, и у меня замерло сердце. Глаза Илзе были как две глубокие свинцовые лужи. Такие же грустные, одинокие и всепоглощающие. Они были способны утопить и меня, и весь окружающий мир.

Всегда, когда мне хотелось погрустить больше, чем обычно, я приходил к Илзе. Она была очень несчастная. Все время ждала свою маму. Многие на ее месте уже давно перестали бы кого-то ждать. Отсутствие надежды избавляло от напрасных страданий. Сегодня я ждал ментора и понимал Илзе лучше обычного. Мне хотелось поговорить с кем-то, кто тоже кого-нибудь ждет. Мать Илзе заболела шизофренией, когда ей было примерно лет шесть. В один прекрасный день она выбежала во двор, в котором играли дети. Она стала поливать их из лейки и кричать, что в город приехал зоопарк и там есть слон, который вот прямо сейчас пришел в гости и хочет всех искупать. Только вот в лейке была не вода. Там был уксус, смешанный еще с какой-то гадостью, вроде растворителя. Дети плакали и убегали от нее, а соседи вызвали полицию. Приехали полиция и скорая помощь. Маму Илзе увезли в больницу, и некоторых детей тоже, у которых были ожоги. Саму Изе в тот же день забрала социальная служба. Сказали, что теперь она будет жить в круглосуточном детском садике. Вначале Илзе жила в обычном детском доме, но потом врачи поставили ей кучу диагнозов и поместили к нам.

Я всегда удивлялся, как быстро здоровые дети обрастают болезнями в наших прекрасных заведениях. Наши врачи всегда говорят, что здоровых людей нет и быть не может.

– Как ты думаешь, – спрашиваю я Илзе, – придет ли сегодня твоя мама?

Илзе смотрит на качели и говорит:

– Она может прийти в любой день. Сегодня тоже. Но для этого надо выполнить задание. Я бы хотела, чтобы ты помог мне. – Она заговорщицки на меня смотрит. Я не могу отказаться. Илзе считает, что для того, чтобы мама вернулась, ей нужно все время выполнять разные задания. Она сама их придумывает, и обычно их исполнение доставляет уйму проблем. Иногда задание заключается в том, чтобы пробежать десять раз вокруг нашего дома. А иногда ей надо убежать в лес и найти там самый красивый цветок. Или, например, ей нужно взять молоко, выданное нам на завтрак, и вылить его в ручей, который течет за домом. Причем не только свое молоко, но и мое, и еще чье-нибудь. Я с ней всегда соглашаюсь. Задания-то в принципе безобидные. После каждого задания Илзе уходит в свою комнату и ждет, когда придет мама. Ждет, пока ее не позовут на ужин, или не отведут обратно в комнату, где она заснет. Но мама ее так и не приходит.

– Мы должны с тобой сильно раскачаться на этих качелях, – говорит Илзе, – так сильно, чтобы они перекрутились вокруг себя, и тогда мама обязательно ко мне сегодня придет. Я уверена. Серые зрачки покрываются веселыми искорками. Я готов все отдать на свете, чтобы эти искорки там всегда оставались.

– Давай, – соглашаюсь я и смотрю на качели – огромную деревянную скамью, прибитую двумя длинными перекладинами к круглому шарниру наверху.

Мы забираемся на скамью и начинаем ее раскачивать. Каждый по очереди приседает и резко выпрямляет колени. Мы смотрим друг на друга, смеемся и раскачиваемся все сильнее. Ветер растрепывает белокурые волосы Илзе. Пряди то закрывают ее лицо, то откидываются назад, подставляя сиреневым солнечным лучам порозовевшие щеки и сверкающие глаза. В них уже нет печали, и видно, как с каждым новым взлетом постоянный страх уступает место веселью. Мне тоже становится хорошо. Мы качаемся, не чувствуем ни времени, ни пространства вокруг нас. Улетаем в небо, и никто нас не может поймать. Кажется, что мы вот-вот уже зависнем вниз головой и наконец-то перевернемся. Но снизу раздается громкий стук, а потом еще, и мы видим, что перекладина бьется о железный зазор, отходящий от шарнира сверху качелей. Зазор специально сделан, чтобы качели не переворачивались. Тудук-тудук. Перекладины стучат о зазор все сильнее. Илзе кричит мне. Что-то насчет того, что надо раскачиваться еще быстрее и сломать этот подлый зазор.

– Нужно обязательно перевернуться, – кричит она, – иначе мама так не придет.

Я кричу ей в ответ, что так не пойдет, мы можем сломать перекладину, качели развалятся, и мы разобьемся. Но Илзе не собирается так просто сдаваться. Она еще быстрее приседает и резко выпрямляется. Перекладины бьются уже с немного другим звуком, напоминающим треск дерева.

Я смотрю вниз и вижу, что Марис с моими друзьями выбежали из мастерской. Они стоят, смешно задрав головы, а некоторые из них даже открыли рты. Марис что-то кричит нам. Из большего дома выбегает социальная работница. За ней быстро идет какой-то незнакомый мужчина. Оказавшись около качелей, они тоже начинают кричать. Но мы раскачаемся все сильнее и сильнее. Мужчина бегает вокруг качелей и пытается ухватить перекладину. Наконец-то у него это получается. Он подпрыгивает и цепляется за край перекладины с моей стороны. Сверху раздается жуткий треск. Одна из перекладин вместе со скамьей отламывается, и мы летим вниз. Каким-то чудом куски дерева ни в кого не попадают. Я улетаю в кусты, а Илзе падает прямо на мужчину.

Я с трудом присаживаюсь и ощупываю ногу. Она сильно болит, но вроде цела. Потом раздвигаю ветви черной смородины и пытаюсь рассмотреть незнакомца. У него желтые закрученные вверх усы, напоминающие мокрые пучки соломы, голубые глаза и очень испуганное лицо. Илзе лежит на нем, уткнувшись лицом в рубашку. Видно, что она не меньше его испугалась. Непонятно, чего она боится больше – наказания за качели или того, что и в этот раз не придет мама. Это я думаю без тени всякого юмора. Сам-то я сижу в кустах, и мне не до смеху. Меня заметили. Приходиться вылезти из своего убежища. Марис и компания смотрят на меня, как будто это я виновник всего безобразия. Незнакомец, наконец, собирается с духом и мягко стряхивает с себя Илзе на траву. Она быстро поднимается и бежит ко мне. Я привычно обнимаю ее и целую в макушку. В такие моменты она меньше всего хочет слов. Поэтому я молчу и смотрю на мужчину. Он тоже на меня смотрит, как-то подозрительно. Потом поворачивается к соцработнице и громко спрашивает:

– Это вот этого пострела вы мне пытаетесь засунуть в опеку? Да он сам башню кому хочешь снесет, не то что себе.

Соцработница прикладывает палец ко рту и шипит:

– Тише. Он же вас слышит.

Но замечание, кажется, еще больше его раззадоривает, и он кричит мне:

– Ну и пусть слышит. – Он пружинисто поднимается с земли и машет мне рукой. – Эй, малой, иди-ка сюда. Быстро! Давай поторапливайся.

Я вообще-то не очень люблю, когда мне приказывают, но, как ни странно, медленно к нему подхожу. Он выше меня почти на голову. Закрученные усы придают ему воинственный вид. Тонкие губы неприветливо сжаты, но голубые глаза смеются. Мы – люди из леса, быстро улавливаем человеческую суть. Как бы этот мужик не старался выглядеть строгим, он добрый и веселый, даже слишком. Правда, сейчас он это скрывает. Пытается произвести впечатление. Я тоже ему улыбаюсь глазами.