От реки следы повели через поле к лесу. В лесу двигаться стало сложней, и из-за ещё более сгустившейся темноты, и из-за сучьев и кореньев, так и подворачивающихся под ноги, из-за ветвей, норовящих хлестнуть по щеке или ткнуть в глаз. Так и казалось, что леший таким неласковым способом встречает непрошеных гостей. "Погоди! – остановил всех Никодим. – Отдышимся малость". Люди послушно остановились для отдыха. "Пёс-то по следу идёт, не мает понапрасну? Леший его не водит?" – "Что ты! Он умный", – ответил Анисим. "Куда ведёт, понимаешь?" – "Должно быть к болотам". – "К болотам это правильно, – сказал отец Офонасий. – От них, от всех, болотным духом пахло". – "Эх, – пожаловался Никодим, – только новые сапоги справил. На тебе, по лесам, по болотам. Измочалю". – "Это ты и не сомневайся, Никодим, измочалишь. Как есть измочалишь”, – поддержал целовальника Григорий и вздохнул сочувственно. Никодима не очень ободрила такая поддержка. Он закряхтел, вставая с поваленного ствола дерева, на котором сидел, и распорядился: "Будя отдыхать. Пошлите". Погоня возобновилась. И чем дальше они двигались, тем водянистее становилась почва. В самом деле, они приближались к болоту, месту, которое чаще всего окрестные жители избегали посещать.

"Чу!" – вдруг насторожился Яким. "Что?" – спросил Никодим. Все замерли. "Как будто послышалось что. Голос". – "Свет какой-то", – сказал Григорий. "Где?" – "А вон где", – Григорий указал немного влево, где по стволам берёз прыгали неровным светом красноватые блики. "Неужто пришли? Тихо подходим и окружаем скрытно. А там я знак подам". Рассвет уже забрезжил, но робко сквозь разрывы туч. Подкрадываясь в направлении света, они увидели небольшую поляну, почти правильно круглую. В середине горел большой костёр подле истукана, идола, сделанного из дерева. Между идолом и огнём, в косматой одежде, с посохом в руках, стоял волхв. Как и положено волхву, он волховал, произнося какие-то заклинания и вскидывая руки к идолу. Перед костром ниц лежал человек, наверное, Егор. Из-за берёзы вышел Никодим и махнул рукой. Все приняли это за знак и тоже вышли из укрытий, взяв волхва, Егорку и идола в кольцо. Пёс залаял и рванулся к волхву, но Анисим удержал его. Волхв обернулся к ним: "А-а, пожаловали". – "Сдавайся по добру, не то…" – предупредил Никодим. "Ваша взяла", – признал волхв. Кривой Егор поднялся и тоже повел себя покорно. "А ты, поп, не радуйся, – обратился волхв к отцу Офонасию. – Не всегда ваш верх будет". – "Я радуюсь только одному, человече. Что ты Баженку, который случайно забрёл к вам, не пожертвовал вот этому идолищу, как сначала хотел, а отпустил. Это хорошо, это по добру. Жизнь человеческую не отняли". – "А за моей жизнью пришёл? Меня ведь на костёр за волхование по вашим законам". – "Ты разве не знал, на что шёл?" – "Я знаю то, чего ты, поп, не знаешь".

Что дальше произошло, видел только отец Офонасий, потому что волхв сделал шаг в сторону за пламя костра, и так получилось, что от взгляда других он скрылся. Теперь волхв швырнул в огонь какой-то порошок, который вспыхнул яркой вспышкой, ослепившей отца Офонасия. А дальше, уверял отец Офонасий, волхв кувыркнулся и… обернулся в волка. Волк одним прыжком сиганул в ближайшие кусты и скрылся.

"Обознался ты, отче, – не верил ни Никодим, ни иже с ним. – Он в лохматой одежке был. Стал на карачки и рванул в кусты. Сам говорил, "медведь" такое же вытворял". Подумав, Никодим добавил: "Ох-хо-хо, пропали сапоги, пропали". Отец Офонасий переубеждать никого не стал, только развёл руками. Слишком быстро всё произошло, да и не в его интересах было заставлять мужиков думать иначе, в пользу волхва. Поддержать священника мог бы Искайка, в момент обращения волхва в волка что-то почувствовавший и прижавшийся к коленям Анисима. Но Искайка был безмолвен и лишь поскуливал. Погоня за волхвом ничего не дала. Искайка идти по следу отказался.

По осмотру поляна оказалась настоящим капищем. Возле идола, в кострище, нашли кости животных, приносимых в жертву. Козлов да баранов. Неподалёку от идола увидели вырезанную прямо по земле фигуру лебедя и какие-то таинственные знаки. Никто из присутствующих смысл увиденного объяснить не мог, хотя вспомнили, что в старину старинную на этом месте действительно находилось капище языческое.

Так что не получалось, что дело произошедшее только татьба-воровство. Появившийся в округе волхв со своим "медведем" имел твёрдое убеждение возродить языческую "веру предков". Действовал он, якобы, от целого сообщества единомышленников. "Медведь", спасённый когда-то, где-то волхвом, был предан тому по-собачьи. Волхвом же и подготовлен невероятно выдавать себя за медведя, обладая как медвежьей силой, так и кошачьей ловкостью. Знал волхв толк и в разных мазях, порошках и травах. Потому и горели огнём глаза "оборотня", а из пасти вырывалось адское пламя.

Волхв первым в оборот взял Егорку, подкараулив его как-то у леса. Егор легко поддавался внушению через свою неиссякаемую строптивость. Пойти против общего мнения для него всегда было всласть. А через Егора был окручен и Силантий, одного поля ягода со сродным братом. Так и стали подручными в лихоимстве да разносчиками слухов.

"Нет, не было у них такой возможности подчинить язычеству округу, – рассуждал отец Офонасий. – Ни церковь наша, ни власть светская не допустили бы. Что они против властей? Но беды и шкоды разной из своей мечты могли б много наделать".

К полудню вернулись в Почайку. "Что ж, прощай отец Офонасий, – говорил Никодим, собираясь в дорогу и садясь на свою кобылку. – Ещё раз довелось нам с тобой через год в деле встретиться". – "Прощай и ты, Никодим. В следующий раз, может, доведётся и по хорошему случаю встретиться". Отряд Никодима двинулся по дороге в уезд. Преступников везли на телеге. Конечно, их могли бы и пешком погнать, но так и не решились развязывать "медведя". Он лежал в телеге туго скрученный двумя верёвками. Всё же что-то нечеловеческое было как в его облике, так и в силе, и в повадках.

"Жалко волхв убёг. Возьмётся за своё где-нибудь ещё", – посетовал отцу Офонасию Глеб. "Нет, я не жалею, – ответил отец Офонасий, поправляя на Соловке конскую упряжь. – И ты не жалей, Глеб. Его костёр ждал. А он всё-таки Бажена пожалел. Ну и пусть себе рыскает волком по лесам. Сам себе судьбу выбрал. Без помощника своего ему теперь тяжельше будет". – “А как ни суди. а он необычен. Так, батюшка?” – “Так. Да и медведь его… Ни понять, ни объяснить”.

Попрощавшись с почаевскими, привязав к телеге козу Белку, избежавшую жертвенной участи, отец Офонасий неспешно тронулся в сторону дома, в Любачёво. В дороге, которая тянулась то полем, то лесом, после радостных размышлений, связанных с предчувствием о скорой встрече с семьей, его потянуло запеть.

В тёмном лесе, в тёмном лесе

За лесью, за лесью.

Распашу я, распашу я

Пашенку, пашенку.

Я посею ль, я посею ль

Лён-конопель, лён-конопель.

Уродился, уродился

Мой конопель, мой зеленой.

Когда отец Офонасий подъехал к своему дому, во двор высыпала вся семья: жена Наталья, сыновья Нестор и Семен, дочь Настя. После обнимания и поцелуев уселись на завалинку. Дочь Настя, указывая на гуляющую по двору пару гусей, честно отработанную отцом Офонасием, спросила: "Тятя, знаешь, кто они?" – "Гусак и гусыня, Настя". – "Не так, тятя. Они Медведь и Медведица". – "Что?!" – "Так дети их прозвали", – пояснила Наталья. "Дети", – повторил отец Офонасий с особым чувством, которое услышала жена. "Ты об чём?" – "Как ты думаешь, Наташа, хорошими людьми они вырастут?" – "Господь не оставит, всё ладно будет". – "И я думаю, хорошими. Потому что мы с тобою этого от каждого нашего сердца желаем. А что в сердце, то и в жизни получается, вот в чём дело". – "Ужинать-то пора, батюшка". – "Ну, так идёмте".