Собрание сочинений. Том 4
вернуться

Евтушенко Евгений Александрович
Шрифт:

«Когда, плеща невоплощенно…»

Когда, плеща невоплощенно,себе эпоха ищет ритм,пусть у плеча невсполошенносвеча раздумия горит.Каким угодно тешься пиром,лукавствуй, смейся и пляши,но за своим столом – ты Пимен,скрипящий перышком в тиши.Не убоись руки царёвой,когда ты в келье этой скрыт,и, как циклопа глаз лиловый,в упор чернильница глядит!1962

Наследники Сталина

Безмолвствовал мрамор. Безмолвно мерцало стекло.Безмолвно стоял караул, на ветру бронзовея.А гроб чуть дымился. Дыханье из гроба текло,когда выносили его из дверей Мавзолея.Гроб медленно плыл, задевая краями штыки.Он тоже безмолвным был — тоже! —но грозно безмолвным.Угрюмо сжимая набальзамированные кулаки,в нем к щели глазами приникчеловек, притворившийся мертвым.Хотел он запомнить всех тех, кто его выносил —рязанских и курских молоденьких новобранцев,чтоб как-нибудь после набраться для вылазки сил,и встать из земли, и до них, неразумных, добраться.Он что-то задумал. Он лишь отдохнуть прикорнул.И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою:удвоить, утроить у этой стены караул,чтоб Сталин не встал и со Сталиным – прошлое.Мы сеяли честно. Мы честно варили металл,и честно шагали мы, строясь в солдатские цепи.А он нас боялся. Он, верящий в цель, не считал,что средства должны быть достойными цели.Он был дальновиден. В законах борьбы умудрен,наследников многих на шаре земном он оставил.Мне чудится, будто поставлен в гробу телефон.Кому-то опять сообщает свои указания Сталин.Куда еще тянется провод из гроба того?Нет, Сталин не сдался.Считает он смерть поправимостью.Мы вынесли из Мавзолея его.Но как из наследников Сталина Сталина вынести?Иные наследники розы в отставке стригут,а втайне считают, что временна эта отставка.Иные и Сталина даже ругают с трибун,а сами ночами тоскуют о времени старом.Наследников Сталина, видно, сегодня не зряхватают инфаркты. Им, бывшим когда-то опорами,не нравится время, в котором пусты лагеря,а залы, где слушают люди стихи, переполнены.Велела не быть успокоенным Родина мне.Пусть мне говорят: «Успокойся…» —спокойным я быть не сумею. Покуда наследники Сталина живы еще на земле, мне будет казаться, что Сталин еще в Мавзолее.1962Это стихотворение было написано сразу после выноса Сталина из Мавзолея. Однако наследники Сталина были еще сильны. Даже редактор «Нового мира» Твардовский сказал мне с мрачной иронией: «Спрячьте куда-нибудь подальше эту антисоветчину от греха подальше…» Я начал читать его на своих выступлениях – часть зрителей возмущенно покидала зал. Председатель Союза писателей РСФСР Л. Соболев обвинил меня в том, что использую общественную трибуну для антисоветских вылазок. По совету В. Косолапова я передал стихотворение помощнику Хрущева В. Лебедеву. Он потребовал от меня некоторых поправок, и я уехал на Кубу. Прошло несколько месяцев, и вдруг во время Карибского кризиса Микоян привез с собой номер «Правды», где стихотворение успело появиться. Лебедев подсунул его Хрущеву в Абхазии, когда тому рассказывали о сталинском терроре на Кавказе. Хрущев послал стихи в «Правду» на военном самолете, и оно было опубликовано 21 октября, став сенсацией. Группа партработников, не зная, что сам Хрущев дал указание печатать эти стихи, написала ему письмо с обвинениями редактора «Правды» Сатюкова в антипартийном поступке. В библиографический справочник 1984 года не разрешили включить даже название стихотворения – найти его можно было только по первой строке. Впервые было напечатано в книге лишь в 1989 году – через 27 лет! (Прим. автора.)

Твоя рука

Ты гордая. Ты смотришь независимо.Твои слова надменны и жестки.И женщины всегда глядят завистливо,как хмуро сводишь брови по-мужски.А у тебя такая маленькая рукас царапинками, с жилками прозрачными,как будто бы участия просящими…Она, твоя рука, хрупка-хрупка.Я эту руку взял однажды в грубую,не слишком размышлявшую моюи ощутил всю твою робость грустную —и вдруг подумал, что помочь могу.Помог ли я? Я слишком в жизни жадничал…На сплетниц ты глядела свысокасреди слушков и слухов, больно жалящих…А у тебя такая маленькая рука…Я уезжал куда-то в страны дальние,грустя — сказать по правде — лишь слегка,и оставлял тебе твои страдания…А у тебя такая маленькая рука…Я возвращался… Снова делал глупостии буду делать их навернякав какой-то странной беспощадной лютости…А у тебя такая маленькая рука…И ненависть к себе невыносимаягнетет меня, угрюма и тяжка.Мне страшно. Все надеюсь я — ты сильная.А у тебя такая маленькая рука…Ноябрь 1962, Гавана

Мертвая рука

Кое-кто живет еще по-старому,в новое всадить пытаясь нож.Кое-кто глядит еще по-сталински,сумрачно косясь на молодежь.Кое-кто, еще не укротившийся,оттянуть ее пытаясь вниз,намертво за стрелку ухватившийся,на часах истории повис.Кое-кто бессильной злобой маетсяи сжимает оба кулака.Мертвая рука не разжимается,ибо это мертвая рука.Мертвая рука прошлого,крепко ты еще вцепилась в нас.Мертвая рука прошлогоничего без боя не отдаст.Но раздавят временное в крошевотяжкою пятой своей века.Мертвая рука прошлого,все-таки ты – мертвая рука.Декабрь 1962, Гавана

Второе рождение

Д. Шостаковичу

Нет, музыка была не виновата,ютясь, как в ссылке, в дебрях партитур,из-за того, что про нее когда-тонадменно было буркнуто: «Сумбур…»И тридцать лет почти пылились ноты,и музыка средь мертвой полутьмы,распятая на них, металась ночью,желая быть услышанной людьми.Но автор ее знал, наверно, все же,что музыку запретом не запрешь,что правда верх возьмет еще над ложью,взиравшей подозрительно из лож,что, понимая музыку, всю муку,ей, осужденной на небытие,народ еще протянет свою рукуи вновь на сцену выведет ее.Но обратимся к опере. На сценехудой очкастый человек – не бог.Неловкость в пальцев судорожной сцепкеи в галстуке, торчащем как-то вбок.Неловко он стоит, дыша неровно.Как мальчик, взгляд смущенно опустили кланяется тоже так неловко…Не научился. Этим победил.Декабрь 1962

1963

Юрию Никулину

Всю жизнь свою мучительно итожаи взвешивая правду и вранье,я знаю: ложь в искусстве – это лонжа.Труднее, но почетней без нее.3 марта 1963, цирк на Трубной

Паноптикум в Гамбурге

Полны величья грузного,надменны и кургузы,здесь, на поэта русскогоуставились курфюрсты.Все президенты, канцлерыв многообразной пошлостиглядят угрюмо, кастово,и кастовость их – в подлости.За то, что жизнь увечили,корежили, давили,их здесь увековечили,верней, увосковили.В среду заплывших, жирныхи тощих злобных монстровкак вы попали, Шиллер,как вы попали, Моцарт?Вам бы —в луга светающие,вам бы — в цветы лесные…Вы здесь — мои товарищи.Враги — все остальные.Враги глядят убийственно,а для меня не гибельно,что я не нравлюсь Бисмаркуи, уж конечно, Гитлеру.Но вижу среди них, как тени роковые,врагов, еще живых,фигуры восковые.Вон там — один премьер,вон там — другой премьер,и этот – не пример,и этот – не пример.Верней, примеры, да,но подлого, фальшивого.Самих бы их сюда,в паноптикум, за шиворот!Расставить по местам —пускай их обвоскуют.По стольким подлецампаноптикум тоскует!Обрыдла их игра.Довольно врать прохвостам!Давно пришла пораживых залить их воском.Пусть он им склеит рты,пусть он скует им руки.И пусть замрут, мертвы,как паиньки, по струнке.Я объявляю бунт.Я призываю всехих стаскивать с трибунпод общий свист и смех.Побольше, люди, злости!Пора всю сволочь с махуиз кресел, словно гвозди,выдергивать со смаком.Коллекцию их рожпора под резкий лучвыуживать из лож,что карасей из луж.Пора в конце концовизбавиться от хлама.В паноптикум лжецов —жрецов из храма срама!Подайте, люди, глас —не будьте же безгласны!В паноптикум — всех глав,которые безглавы!И если кто-то врет —пусть даже и по-новому,вы воском ему в рот:в паноптикум! В паноптикум!Еще полно дерьма,лжецов на свете — войска.Эй, пчелы, за дела! —нам столько надо воска!10 марта 1963

Третья память

У всех такой бывает час:тоска липучая пристанет,и, догола разоблачась,вся жизнь бессмысленной предстанет.Подступит мертвый хлад к нутру.И чтоб себя переупрямить,как милосердную сестру,зовем, почти бессильно, память.Но в нас порой такая ночь,такая в нас порой разруха,когда не могут нам помочьни память сердца, ни рассудка.Уходит блеск живой из глаз.Движенья, речь – все помертвело.Но третья память есть у нас,и эта память – память тела.Пусть ноги вспомнят наявуи теплоту дорожной пыли,и холодящую траву,когда они босыми были.Пусть вспомнит бережно щека,как утешала после дракидоброшершавость языкавсепонимающей собаки.Пусть виновато вспомнит лоб,как на него, благословляя,лег поцелуй, чуть слышно лег,всю нежность матери являя.Пусть вспомнят пальцы хвою, рожь,и дождь, почти неощутимый,и дрожь воробышка, и дрожьпо нервной холке лошадиной.И жизни скажешь ты: «Прости!Я обвинял тебя вслепую.Как тяжкий грех, мне отпустимою озлобленность тупую.И если надобно платитьза то, что этот мир прекрасен,ценой жестокой – так и быть,на эту плату я согласен.Но и превратности в судьбе,и наша каждая утрата,жизнь, за прекрасное в тебетакая ли большая плата?!»3 апреля 1963, Коктебель

Смеялись люди за стеной

Е. Ласкиной

Смеялись люди за стеной,а я глядел на эту стенус душой, как с девочкой больнойв руках, пустевших постепенно.Смеялись люди за стеной.Они как будто измывались.Они смеялись надо мной,и как бессовестно смеялись!На самом деле там, в гостях,устав кружиться по паркету,они смеялись просто так, —не надо мной и не над кем-то.Смеялись люди за стеной,себя вином подогревали,и обо мне с моей больной,смеясь, и не подозревали.Смеялись люди… Сколько разя тоже, тоже так смеялся,а за стеною кто-то гаси с этим горестно смирялся!И думал он, бедой гоними ей почти уже сдаваясь,что это я смеюсь над ними, может, даже издеваюсь.Да, так устроен шар земнойи так устроен будет вечно:рыдает кто-то за стеной,когда смеемся мы беспечно.Но так устроен шар земнойи тем вовек неувядаем:смеется кто-то за стеной,когда мы чуть ли не рыдаем.И не прими на душу грех,когда ты мрачный и разбитый,там, за стеною, чей-то смехсочесть завистливо обидой.Как равновесье – бытие.В нем зависть – самооскорбленье.Ведь за несчастие твоечужое счастье – искупленье.Желай, чтоб в час последний твой,когда замрут глаза, смыкаясь,смеялись люди за стеной,смеялись, все-таки смеялись!5 апреля 1963, Коктебель