– Да нету у меня ничего за пазухой, – Дворовой сглотнул слюну.

– Врёшь! У всех есть. У меня вот есть.

– И что же? То, что от жены гуляешь? Так это ни от кого не секрет давно.

– Да ты дослушай! – вспылил брат. – Ты меня у себя приютишь, а? Я на полу посплю, ты шибко не суетись. Повздорили мы с ней сильно. Не могу я больше так, понимаешь? Совсем мы чужие. И я же всегда знал это, понимаешь? Ещё когда спать с ней начал, уже тогда понимал, что-то тут не так. И терпел всё, терпел. Думал, ну вот щас сынишка родится, так всё изменится. А теперь думаю, вот сынишка школу закончит, так точно уйду. А теперь и того выжидать уже сил нет. – Кирилл схватил бутылку и, допив её содержимое из горла, прикрыл ладонью глаза, точно готовясь зайтись слезами. Затем, звучно выдохнув и стряхнув с себя тем самым остатки всякой чувственности, уставился на Дворового и начал говорить ему как бы в упрёк: – А я Поражаюсь тебе, братка! Такая у тебя жена была красотка, а ты её даже удерживать не стал. И чего тебе не хватало? Ну да, стерва, есть такое. Так это же, потому что она человека из тебя сделать хотела.

– А не надо из меня делать никого. Я уже есть. И был всегда. А кому не нравится, пускай считают, что нет меня. Не для них рождён! Ты-то сам хорош!

– Осуждаешь, стало быть? Да я Нателлку, может, и люблю. Еще. Пока. Но у нас у всех мужиков ведь так: любишь одну, а хочешь другую. Постоянно хочешь. И так её и этак. И в зад, и в перед. И меж сисек, и раком, – Кирилл стал говорить взахлёб, почти выплёскивая слова и чуть ли не имитируя семяизвержение. Его глаза налились похотью и страстью не человека, но зверя, готового вот-вот напасть и упивающегося собственным неоспоримым превосходством. – Я из этой девочки бы все соки выжал. Да я бы потом её и сам бросил. Через годок другой. Ты бы видел её эти, – мужчина выставил руки, изображая, будто держит в них что-то круглое, – яблоки. И характер у неё такой – вот как мне нравится. Я люблю, чтоб как взвизгнет, так аж волосы во всех местах дыбом вставали. Я знаешь, как завожусь тогда. А Нателлка, она только исподтишка всё. Зато строит из себя хозяйку да интеллигентку в пятом поколении. Уу, сука!

Так они проговорили ещё час. Кирилл продолжал изливаться откровениями. Рассказывал о том, какое порно смотрит его сын; сколько денег администрация отмыла с последнего дня города, а также поведал обо всех своих бизнес-планах, за которые его высмеивает благоверная. Попутно он всё журил Дворового за несообразительность и безынициативность. А Жора лишь покорно слушал, изредка похихикивая и ещё реже вставляя неубедительные, но, как он сам считал, мудрые замечания, которые всё равно оставались без внимания. И всё же в словах брата была какая-то истина. Она была блёклой, и маячок её будто бы был неисправен, побиваясь на манер азбуки Морзе через плотную и колючую путаницу мыслей Дворового. А когда слова начали рассыпаться, не долетая притом до ушей обоих собеседников, Дворовой повёл брата в гостиную, держа его на себе. Он усадил Кирилла на диван, а сам принялся искать тряпьё, которое можно было устелить на пол, дабы обеспечить своему родственнику полноценный ночлег. Но пока он это делал, Кирилл принял горизонтальное положение и засопел на диване.

Вскоре стены квартиры стал сотрясать храп. Но ни он, ни жёсткий пол не были истинной причиной Жориной бессонницы. В голове его без конца и без толку, точно взбесившаяся карусель, кружилась вереница услышанных ранее откровений, а также воспоминаний, что рождались сами собой, отпочковываясь друг от друга и мутируя, становясь историями с одной стороны знакомыми, а с другой – окрашенными в новые, кислотные оттенки, и тоже самостоятельно живущими. Они возникали перед закрытыми глазами и сменялись вспышками на экране той самой электрической коробки, вместившей в себя, казалось, все Жорины страхи и пороки, и заставившей его разум усомниться в прежде казавшихся очевидными истинах. И чем неочевиднее они становились, тем сильнее Жора в них верил.

Все в этом доме уже должно быть спали. Всем было плевать на его секрет, думал Дворовой, вглядываясь в монохромные контуры коридора, пробираясь на кухню сквозь сумерки. Упав под стол и прильнув к телевизору, он в случайном порядке прощёлкал с десяток каналов. Всюду были сплошь едва заметные статичные фигуры – где-то атрибуты мебели, а где-то лежавшие порознь на одной кровати супруги, тоже выполнявшие функцию своего рода мебели по отношению другу к другу. Его собственная, пятнадцатая квартира в экране телевизора была, как и прежде, затянута черной массой, только на сей раз напоминавшей полотно густых туч, словно образованных нефтяными испарениями. Кое-где в них крутились воронки, в самом центре которых была ещё более плотная и какая-то совсем уж непроходимая тьма. Он пытался заглянуть в неё, а ему казалось, что кто-то смотрел на него прямо оттуда, через экран. Изнутри. Но не сквозь стекло кинескопа, а сквозь материи куда более тонкие, незримые. Необъяснимые. Слабый электрический заряд пробежал по его плечам, устремившись затем книзу, вызвав неприятное покалывание в щиколотках. После по телу пронеслась ещё одна такая, но уже более явная волна. Сила этих потоков нарастала до тех пор, пока Дворовой не коснулся вспотевшей, чуть трясущейся рукой панели телевизора и не отключил его. Вернувшись в гостиную, Жора спрятал всего себя с головой под одеялом и, свернувшись там калачиком, уснул.

Наутро Кирилл, не успевший толком протрезветь, без конца просил у брата прощения. Ни о чём другом и не заговаривал. А еще как будто пытался обнулить всё сказанное накануне, ссылаясь на пьяный бред. Сказал, что вернётся домой. Но как в действительности ему следовало бы поступить, Дворовой не знал. И не был уверен, что хотел знать. Всё это казалось лишним, разрушающим, не добавляющим ничего важного в его жизнь.

Распрощались они на словах весьма странных. Распахнув дверь и уже ступив за порог, Кирилл обернулся и сказал:

– Мы же, брат, жизнь-то свою не проживаем. Она у нас перед глазами проходит, а мы сделать ничего не можем. Мы – не зрители даже. Так, наблюдатели. И никому не нужны. Ни ты! Ни я! Чёрное, пустое место без фиги в кармане! – Мужчина сунул руку в карман и высунул из него собранную в кукиш ладонь, а затем звонко рассмеялся – так, что хохот его эхом прокатился по всему подъезду, отчего зазвучал немного зловеще.

– Хорош философствовать! Такси ждёт.

– Подождёт. Мы все ждём чего-то. И я, и ты. А толку?

– Иди, давай. Пускай Нателлка отзвонится, как доберёшься, – сказал ему вослед Жора. Кто-то без фиги, а у кого-то целый кулак в кармане на случай чего припрятан, подумал он, сам не поняв к чему, закрывая дверь.

Обычно утро субботы навевало Дворовому скуку. В этот раз к ней примешивалось ощущение пустоты и даже какая-то тоска. Пытаясь с этим хоть и знакомым, но всё же новым своим состоянием примириться, Дворовой вдруг поймал себя на мысли, что не увидит сегодня Софью Васильевну. Но, может, так оно и к лучшему. Пожалуй, ему и не хотелось её видеть. Не моглось. В своих пусть бледных, но таких навязчивых представлениях он уже всё с ней сделал. Вломился, схватил, заткнул рот, овладел и ушёл. Оттого чувство стыда, подобное тому, что он испытывал в детстве, когда мастурбировал, обдавало его острой, холодной струёй, как только в голове возникало перманентно недовольное выражение лица начальницы.