– Софья Васильевна! – прокричал он в дверь. – Это я, Жора! Я помочь вам пришёл.

Если и этот его позывной не получит отклика, то тогда Дворовой уберётся восвояси и больше не побеспокоит её. По крайней мере, сегодня. А, может, никогда.

Только он вознамерился уходить, как замок заскрежетал, дверь подалась назад и в образовавшемся проёме возникло раскрасневшееся лицо Софьи Васильевны.

– Ты чего тут делаешь, Дворовой? – как бы для приличия спросила она, глядя в пол.

– А я… я, Софья Васильевна… Я тут…

– Господь всеобъемлющий, да входи ты!

Жора несмело переступил порог и учуял запах старья. Старьё, видимо, всегда остаётся старьём – что сейчас, что тридцать лет тому назад. Время не властно над этим запахом, сотканным из подгоревших оладий, пыли и заношенных до дыр вещей. Дворовой запомнил этот тяжёлый аромат ещё тогда, в детстве, когда ждал, пока переоденется его новый друг Виталька. Другом Жориным он был, правда, недолго – со временем примкнул он к компании более старших мальчишек, что учили его дурным вещам. Впоследствии им научившись, Виталька приобрёл столь же дурное прозвище – Мелкая Падла. И хотя тех, кто дал ему такую кличку, уже давно нет в живых, характеристика эта продолжала бултыхаться в головах людей, остерегающихся его выходок в короткие периоды между отсидками. Наверное, теперь здесь наконец появятся новые хозяева и новый запах, подумал вдруг Жора, совершенно не заботясь о том, какая история ляжет в основу появления этого нового аромата.

– Ты чего, живёшь здесь? – прервала его мысли Софья Васильевна, сидящая на диване и разглядывающая собственное тёмное изображение в стареньком, не работающем телевизоре.

– Угу. А вы не знали? Всю жизнь как. Живу, добра наживаю. А оно всё не наживается как-то.

– Под лежачий камень-то вода не течёт.

– А это тут при чём?

– Есть сигарета?

– Вы же не курите, Софья Васильевна.

– Сейчас самое время. – Женщина вернулась в прихожую и стала шмонать висящую там мужскую куртку. Дворовой тем временем отправился в спальню, где всего несколько минут назад всё произошло.

Мужская туша, небрежно лежавшая на животе, напоминала огромную тряпичную куклу. Руки этого человека в реальности казались непропорциональными и распухшими, а выпячивающиеся из штанов оголённые ягодицы выглядели словно сложенные рядом две буханки хлеба. Голова облачённая в балаклаву, прятала лицо, но глаза и губы (последние оставались открытыми), смотрелись как нарисованные или вовсе пришитые, точно заплатки.

Напротив кровати – там, откуда, как считал Дворовой, велась съёмка, висело зеркало. Под ним стояла старая деревянная тумба с лакированной дверцей. На ней – букет из трёх искусственных лилий в стеклянной вазе, щедро декорированной всяческими завитушками и лепестками. Дворовой приподнял горло своей футболки, закрыв ею пол-лица, пытаясь таким образом скрыть собственную персону от того, кто ещё мог быть свидетелем инцидента и также продолжать вести наблюдение, транслируя попутно картину всем, кому ни попадя. В таком виде Жора подошёл к зеркалу и попытался снять его одной рукой, придерживая второй на лице футболку. Потерпев неудачу, он полностью натянул майку на голову и почти вслепую убрал зеркало со стены. За ним ничего не было. На самом стекле мужчина тоже не увидел ничего подозрительного. Ясности не внесла и ваза с искусственными цветами. Жора спрятал их – от греха подальше – в тумбу, которую затем отодвинул, и обнаружил за ней только кусок отходящих от стены обоев. Они прикрывали собой побледневший орнамент старого настенного покрытия. Но никаких тебе щелей, выступов, лампочек, кнопочек или пуговок.

– Ты что делаешь? – голос начальницы испугал мужчину, и он, встрепенувшись и стыдясь собственного смятения, принялся оправдываться.

– Так ведь, всё надо проверить, – сказал он, глупо улыбаясь. – Вдруг улики какие где остались.

– Знаешь, было бы мне в действительности какое-то дело до всего этого, я бы с тебя три шкуры спустила, только чтобы понять, как ты тут, твою мать, оказался и как с этим связан. Но беда в том, что мне всё равно.

– А чего тут объяснять. Мы все друг с другом связаны, – Жора попытался добавить своему голосу таинственности, но выглядело это нелепо и наигранно. Мы пока сами не понимаем как, но точно связаны. Я с вами, вы – вот с ним, – кивком указал Дворовой на тело. – Он, наверняка, со мной. – Жора подошёл к туше, аккуратно взялся за балаклаву, предварительно обернув руку тканью простыни, и потянул её вверх. А затем промолвил с изумлением: – А ведь и правда!

– Так сосед же твой. Он, может, и не умер вовсе. Сотрясение, скорее всего. Вот и лежит без сознания. А может и актёрствует! Ёбарь-террорист! Скорую вызвать надо, – сказала шефиня, сама в свои слова не веря.

– Он не дышит, Софья Васильна. А вы знаете, сколько раз он по башке за свою жизнь получал? И это только на воле. Когда-то должен был и последний раз наступить. – В Жорином голосе послышалось злорадство. – Немало он крови попортил тут всем. Так что, заполучил своё. Кровь за кровь. Мне его вообще не жалко ни чуточки. Я одного, Софья Васильна, не пойму. Вы как с ним… ну.. как вас свело с ним? Я вот про что. Вы же вроде…

– Твою ж мать, да что ты знаешь, Дворовой? – не дослушав, начала она. – Думаешь, знаешь людей? Люди, они существа странные. Никогда ты по их словам и поступкам не узнаешь, кто они да что они. Можно домыслить, нафантазировать там себе что-то, эмпатию проявить. Понять мотивацию, – протягивая последнее слово Софья Васильевна скривила в отвращении лицо. – Да хрен там, а не мотивация! Эту мотивацию только всякие критики доморощенные и придумали, чтобы эрудицией своей сверкать на пьянках пятничных. А человек, он сложнее. Вот так стрельнёт в нём что-то однажды, как резинка натянутая, срок свой измотавшая, порвётся – и всё, понеслась! Нет тут больше никакой мотивации. Лопнула она, рассыпалась. Только суть! Звериная причём! И иррационализм чистый, какой только у человека и бывает. Сложные они существа, люди эти. Непонятные. Это раньше чужая душа была потёмками. Сейчас это уже непроходимая топь. Чернушная болотная вязь. Ой, да что я тут тебе объясняю…

– Мудрёно вы, однако, Софья Васильевна, говорите. Но мне-то по нраву, вы не подумайте! Был у меня знакомый тут один по зиме. Мозговитый парень, тоже всё в манерах таких же говорил. Про мироустройство всё вещал, про многослойность какую-то человеческую, а я всё слушал и отвести ушей не мог. Двадцать лет всего парняге было или около того, а на каждом слове его я как на крюке вешался воротником. Если так вообще сказать можно, конечно. Я вот думал всё раньше, что людей таких, их, мол, только где-то в лесу глухом или в бункере подземном встретить можно, а теперь вот вижу, что они среди нас ходят. И впрямь странные, и никому ведь этого не распознать. А парень тот, он мне ещё меня самого напоминал. Вот вылитый я, двадцатилетний. Только у того все глаза страхом каким-то проедены были. Он когда ко мне вплотную почти, лицом к лицу приблизился, так я в зрачки его широкие заглянул, а там – вот не поверите, Софьвасильна, – космос, не иначе. Холодный такой, хоть и со звёздами.