Ее уверенность в себе, которой раньше не было, ее дерзость и резкость неприятно поразили Игоря, а своей Испанией она просто пригвоздила его к табурету, заставив страдать и корчиться от осознания, что мимо его рук прошла та блестящая, великолепная жизнь, к которой он так стремился, и выпустил он этот шанс сам, променял его на простое мещанское счастье, которое, как оказалось, ему не принадлежит…

Вот теперь он точно чувствовал себя на самом дне. Идиотом, лопухом, придурком, лохом, мимо которого проносится все, как красочный парад мимо пассивного зрителя.

Елена Петровна тоже молчала.

Про Испанию она услышала, про командировку тоже.

И во взгляде ее не было радости за дочь или гордости. Только злость и страх. Потому что черт знает, как там с мужиком, есть ли он в ее жизни или нет, а вот более опасный защитник у нее точно появился, и это – она сама.

***

Поутру Эдуарду проснулся уже один, хотя засыпала они с Мариной. Он точно это помнил; помнил вкус ее соска на своем языке, уже не остренького и жёсткого, а расслабленного и мягкого, когда он целовал Марину в грудь, хрипло шепча какие-то милые глупости. Девушка даже не двинулась; ее дыхание было ровным и тихим, кажется, она уснула раньше него, затихла, закинув руку за голову, покуда он еще устраивался, то и дело порывисто и горячо обнимая ее маленькое тело…

А сейчас, проведя рукой по той стороне кровати, где должна была лежать Марина, он ее не обнаружил. Поднявшись, заспанный Эдуардо огляделся – не было ни девушки, ни ее вещей – пижамки, которую он с таким наслаждением стащил с Марины. Только белые трусики остались – и то потому, что он на них лежал, и Марина, видимо, не нашла их.

Эду плюхнулся обратно в подушки, с удовольствием потягиваясь. Настроение его было отличным, хотя, нужно признать, он пожалел, что Марина ушла. Попробовать ее снова, с утра – это было бы великолепно. Снова почувствовать ее безумный порыв, ее отчаянную страсть, с которой она приникала к нему, выпить ее молочного дыхания, послушать ее дрожащий голос и различить в нем изумление и предвкушение наслаждения… лучшего начала дня и вообразить было трудно.

«А ты вовсе не холодная, Doncella de nieve, - весело подумал Эдуардо. – Ты такая жаркая внутри, что можно сгореть… Ты умеешь отдаваться мужчине так, чтобы доставить ему наслаждение, чтобы хотелось брать тебя еще и еще».

Внезапно для самого себя Эду понял, что, несмотря на то, что в жизни его было достаточно много девушек, Марина чем-то отличалась от них. Да, так; с редкой из своих прежних подружек хотелось встретиться еще раз. Все они отлично знали, кто такой Эду, и сколько с него можно поиметь, и старались чем-нибудь удивить его, выделиться из толпы его приятельниц. Отношения с ними были тяжелыми и липкими, как патока. Из них тотчас хотелось выйти, чтобы не завязнуть в приторной приставучей сладости. Любовь казалась Эдуардо не чувством, а комплексом дорогостоящих услуг. Достаточно было пошуршать купюрами в ресторане, или предложить к оплате платиновую карту, которую принимали с покном, как корону с уставшей головы короля, рассказать об отдыхе на Лазурном берегу, и вчерашняя едва знакомая скромница с улыбкой и послушно надевалась ртом на его член. За поездку на море, к примеру, на Пальма де Майорку и возможность отдохнуть в приличном отеле неделю их трусов готова была выпрыгнуть каждая. Злая колючка же не получила за эту ночь ничего кроме него самого и удовольствия, и, кажется, ей этого было достаточно. По крайней мере, она ушла, почти сбежала, а не осталась дожидаться награды поутру. Впрочем, думал Эду, это вполне может оказаться частью хитроумной игры, вслед за которой последует привычная патока. Мало ли он видел ухищрений девиц.

Но одно было несомненно: ни одна из них не отдавалась так, как эта злая колючка – без остатка, с такой честностью и готовностью его принимать, и ни одна не была так сладка.

В таком же приподнятом настроении Эду неспешно принял душ, оделся и спустился к завтраку.

Отец настоял на том, чтобы гостьи жили в его доме – значит, и завтракать они будут вместе с ним в столовой. Приглаживая чуть влажные волосы, Эду ощутил легкое волнение от мысли, что сейчас увидит свою злую колючку, заглянет в ее глаза и рассмотрит в их отблески ночной отчаянной страсти.

Конечно, злая колючка была там. В столовой, за столом. Очень милая, уютная, одетая очень просто, но от этой простоты кажущаяся еще более трогательной и юной. На ее губах была нежная, чуть смущенная улыбка, она прятала глаза и то и дело поправляла прядь светло-русых волос, выбивающуюся из прически, но, тем не менее, поддерживала какую-то беседу с де Авалосом-старшим.

Вероники еще не было; видимо, она уделила больше внимания своему утреннему виду перед тем, как спуститься к завтраку.

«Хочет произвести впечатление на отца, - с усмешкой подумал о Веронике Эду, усаживаясь рядом с девушкой. – Русские все делают основательно, даже влюбляются».

У де Авалоса зазвонил телефон, и он, извинившись, вышел из-за стола. Кажется, он ждал какого-то важного звонка и говорить хотел без посторонних ушей.

Стоило ему выйти, как в столовой возникла чудовищно напряженная тишина. Марина сидела с невозмутимо-спокойным лицом, а Эду в очередной раз с изумлением понял, что тушуется отчего-то перед этой девчонкой, и так запросто не может напомнить ей о страстном свидании, как напомнил бы любой другой девушке.

Марина не предпринимала ни единой попытки флиртовать с ним, не пыталась ему понравиться, не делала вид, что смущена, хотя смущаться имела полное право. Ничего; вообще ничего. Ни слова; ни жеста; ни взгляда. И это повергло Эду в ступор.

– Как спалось? – осторожно поинтересовался он, нетерпеливо завозившись на месте.

Марина чуть пожала плечами:

– Благодарю, хорошо, - ответила она как ни в чем не бывало. – Нога не беспокоит меня совсем.

– Мне показалось, - попытался пошутить Эду, - что она вчера уже не беспокоила?