– Гитара, - произнес он наконец с каким-то особым, очень живым и сильным чувством, любовно погладив лакированное дерево. – Благородный инструмент, любимый испанскими грандами… Самые прекрасные истории, идущие от сердца, всегда помогала рассказывать она – гитара. Что я собираюсь делать, сеньорита? Разумеется, петь серенаду.

– Что?!

– Серенаду, сеньорита Марина. Вам, - упрямо тряхнув волосами, произнес Эду, глянув, наконец, на смущенную девушку, - вам, сеньорита Марина.

Взгляд его словно горел огнем, губы вздрагивали, и Марина скорее почувствовала, что все это он делает не только и не столько потому, что она нравится ему – нет. Из чудовищного упрямства, показывая свой характер. Вот попала так попала… После утренних внушений Вероники таких вот сцен надо было бы избегать, но пойди, объясни это Эду, донеси до него, взобравшегося на дерево, о неуместности их отношений…

Он не станет и слушать, и все из чистого упрямства.

– Господи, - прошептала Марина, закрыв пылающее лицо ладонями. – Эду, но вы же не ребенок!.. Что же вы делаете?! Зачем?!

– Затем, - ответил Эду, лучезарно улыбаясь, расцветая от звука своего имени, - что так делали всегда те, кто хотел добиться расположения холодной и неприступной дамы. Так что спеть вам?

***

– Но на дерево вы зачем залезли?!
– выкрикнула Марина, нервничая. – Слезайте сейчас же!

– Залез, чтобы вас видеть и знать точно, что вы слышите меня, - упрямо ответил Эду. – И слезать не подумаю даже.

Эду играл на гитаре хорошо; Марина раньше слышала только своих, местных дворовых умельцев, которые пели на лавочках песни о несчастной любви хулигана к хорошей девушке. Они неизменно собирали вокруг себя море поклонниц, слушателей. Марина же терпеть не могла этой самодеятельности; страдающие голоса певцов казались ей смешными, музыка – неприятной, неловкой и примитивной, почти какофонией, а потертые гитары - чем-то отвратительным и пошлым. Блатная романтика вызывала у нее неизменное чувство брезгливости и она искренне не понимала девчонок, восторгающихся очередным «музыкантом».

В руках Эду инструмент был совсем другим; романтичным, мелодичным, страстным и задумчивым. Казалось, даже ноты он выдавал совсем другие – такие, о существовании которых дворовые умельцы и не подозревали.

До этого дня Марина и не знала, что гитара может звучать так. Мягко, быстро, словно льющийся мед. Никаких неловких рваных аккордов, которыми так гордились дворовые певцы; никакого травмирующего слух дребезжания и заунывных песнопений – живая, яркая, мелодичная музыка, льющаяся из-под ловких быстрых пальцев, умело перебирающих струны. Ах, как не хватало к этой страстной мелодии кастаньет и танца, со стуком каблуков, с мельканием пестрой яркой одежды, быстры хлопков ладоней, задающих ритм!

И голос.

Конечно, Эду не был оперным певцом, но голос у него был приятный. Мягкий, глубокий баритон.

Он то смотрел на струны, то поднимал взгляд на Марину, улыбаясь, и солнце снова играло в его глазах. И сердце девушки сладко замирало в груди когда она слышала свое имя, вставленное Эду в песенку – простую, но очень милую. Не в рифму, рвущее ритм, но старательно произносимое испанцем.

«Марина, неприступная сеньорита»…

«Боже, - думала Марина, прижимая ладони к пылающим щекам, чувствуя, как сердце ее тает мороженое на солнцепеке, как ее тянет подойди к окну ближе, так, чтобы солнце осветило и ее лицо, чтобы он увидел, что и она улыбается, и его мальчишеская глупая выходка ей на самом деле приятна. – Господи Боже, только б этого никто не увидел!»

Однако ее мольбы не были услышаны; зрителей собралось более чем достаточно.

На пение Эду подтянулись рабочие, что копошились в саду; они поддерживали его выкриками и аплодисментами, что-то кричали о том, что воспеваемая им дама – самая прекрасная на свете, какую-то обычную восторженную чушь, и Марина краснела и прятала лицо в ладонях снова, чтобы он не заметил, что она смеется. Эду, казалось, был вовсе не против, что его пение слушает кто-то еще, кроме Марины. И восторженные возгласы он принимал как должное, лишь еще увереннее ударял по струнам и пел еще громче, еще более дерзко, повторяя ее имя все четче и четче.

«Привык развлекать толпу, - подумала Марина. – Ему все равно, кто ему аплодирует, лишь бы смотрели на него и поддерживали… были на одной волне…»

А еще… она и не заметила, как в библиотеку проник еще один человек. Женщина, если точнее.

Это была зрелая женщина, пожалуй, старше Вероники, одетая стильно и строго, но с шиком и с тонким вкусом. Свой возраст она принимала со смирением и несла его с достоинством, не пытаясь молодиться. Ее белоснежные волосы были острижены и взбиты в модную прическу, на черных отворотах приталенного пиджака лежали острые уголки ворота светлой блузки.

Некоторое время незнакомка стояла за спиной Марины неподвижно, неслышно; она видела и то, как Марина прогоняла Эду, и слышала его песню и одобрительные возгласы нечаянных зрителей.

Некоторое время она стояла молча, прислушиваясь к пению Эдуардо, к одобрительным возгласам толпы слушателей и возмущенным воплям Марины, которая металась вдоль окна, повторяя «сеньор Эду, это опасно, ради всего святого!», и на губах ее сияла улыбка, полная горечи и нежности.

Вечная комедия, как сказал классик. Весна, солнце. Тепло, цветущие апельсины, и жажда жизни и любви… Что может быть сильнее и прекраснее повторяющейся вечности, разной в своих воплощениях? Любовь, будоражащая кровь… Летняя жара и разносящий над полями аромат цветов горячий ветер, безумные поступки и священное молчание, громче и понятнее любого крика?.. Чужие чувства, чужая тайна и чужая страсть, выраженные в песне, которую Эду назвал серенадой, всколыхнули в ее сердце воспоминания, которые она прятала крепко, и Иоланта прикрыла глаза, чтобы не позволить слезам выкатиться из-под ресниц.