– Ах уж эти мальчишки, - произнесла она кисло. – Им бы только покрасоваться… К чему этот маскарад? А если не выйдет, что тогда? Ох, нет… не сможет убить… как бы не пострадал твой красавчик еще сильнее, а? Как думаешь, Полозкова?

Де Авалос, внимательно прислушивающийся к ее речи, лишь качнул головой, словно осуждая Веронику за ее неверие и ядовитые замечания.

Меж тем Эду, как того требовал этикет корриды, сделал небольшой круг по арене, позволяя всем рассмотреть себя, и подошел к месту, где сидел президент корриды. У него тореро спросил разрешения убить быка – и мог бы получить отказ, если публика пожелала бы сохранить отважному животному жизнь. Но…

Темные глаза Эду сверкали решимостью, он чуть склонил голову, и в напряженных плечах, в самой позе было столько напора, что отказать ему не посмели. Тореро решил сражаться до конца – как можно отказать ему?

Бык, этот непостижимый монстр, хоть и действительно был смел и коварен, отчего-то не вызвал в сердцах зрителей симпатии. Вероятно, они решили, что за свою смерть он сполна отплатил тореро. А потому Марина увидела, как на борт арены кто-то положил темные ножны, и Эду, сомкнув пальцы на обвитой красными шнурами рукояти, вытянул ослепительно сверкнувший клинок из ножен.

Теперь это был совсем другой Эду; такой же опасный и зловещий, как бык, который ожидал завершения разыгрывающейся трагедии. Развернувшись к рядам, где сидела Марина, Эду крепко сжал мульету и эсток в одной руке, а второй рукой снял с головы шляпу, традиционный головной убор тореро, и ступил ближе к зрителям.

Их глаза – Эду и Марины, - встретились, и девушка замерла, даже дышать перестала. Видно было, что Эду волнуется; по-другому и быть не могло. Однако в его глазах было все – даже тень страха, - но не злость, и не досада на нее, на Марину. Наоборот – он смотрел с теплотой, с волнением оттого, а примет ли она его дар, поймет ли?

– Этого быка, - четко и ясно произнес он, следуя давней традиции, - я посвящаю тебе, Марина! 

Он бросил свою шляпу ей, и девушка поймала ее на лету, прижала к груди, к сильно бьющемуся сердцу. Зрители вокруг нее аплодировали и выражали ей свое восхищение, и Марина смеялась, несмотря на то, что по ее пылающим от пережитого страха щекам ползли слезы. Все омерзительные слова Вероники вдребезги разбились об этот простой и красивый жест, исполненный уважения, и Марина чувствовала себя так, словно Эду только что прикончил ее личного монстра.

– Теперь, - торжествуя, произнес де Авалос отчетливо, по-русски, - он обязательно убьет этого быка.

От его слов Вероника побледнела, как полотно, но смолчала, проглотив слова изумления и оправданий. Кажется, теперь настала ее очередь учиться вести себя достойно.

Да, Эду боялся, как и любой другой человек; это чувство идет рука об руку с инстинктом самосохранения, и чтобы приблизиться к грозному животному, черному, как беда, он должен был победить свой страх. Сжимая в руке мульету и эсток, заставляя яркую ткань трепетать, как лист на ветру, Эду дразнил быка, направляя его удар, и тот с яростью накидывался на мульету, несся, словно черный снаряд, проходя так близко, почти касаясь окровавленным боком золотого шиться на костюме уворачивающегося тореро, и публика награждала храбреца восторженными аплодисментами.

Глядя на этот завораживающий танец, на изящество и грацию, с которой Эду играл с быком, на дразнящую мульету, Марина вдруг представила, что бык – это такие же страхи и комплексы Эду, как ее воображаемая Полозкова. Все самое плохое, ненужное, больное и тяжелое, что есть в жизни, воплощал в себе этот зверь. А Эду сражался – нет, не с ним, - а с тем, то чего хотел бы избавиться. Каждый раз глядя в лицо опасности, боясь и страдая от боли, он все равно выходил и побеждал. Находил в себе силы не бояться. Находил в себе желание покрасоваться – даже будучи раненным. И рану он воспринимал не как позор; де Авалос подметил верно – тореро уважают быков. Уважают их силу; и получить ранение от такого соперника вовсе не позор. Как можно было поверить в злобненькие слова Вероники…

«Вот зачем это все! – внезапно подумала Марина. Коррида заворожила ее, ввела в какой-то транс, заставив взглянуть на вещи иначе, и она уже не плакала – она ликовала вместе со всеми трибунами, которые наблюдали высокое искусство корриды, вознаграждая мастерство тореро аплодисментами. – Победить свой страх! Победить себя…»

На смертельную терцию, на игру с мульетой отводилось всего десять минут, и Эду, дразня быка, вконец его вымотал. Устал и сам тореро; Марина видела, как бинты, стягивающие его бедро, медленно пропитываются кровью. Но несмотря на это, Эду продолжал свою схватку с быком; движения его были четкими, тореро был сосредоточен, и казалось, весь мир перестал для него существовать. Был только он и его противник. Они были чем-то похожи – оба зловещие, грозные, бесстрашные, сильные, - и такие разные: неистовый, горячий, разрушительный хаос и блестящий холодный разум, что помогает его усмирить.

– А вот теперь, - продолжил де Авалос, ничуть не смущаясь, - наступает самая волнующая часть корриды. Смертельный удар. Это тоже проявление мастерства тореро. Хороший тореро убивает милосердно, одним точным ударом в сердце. Не тремя, не четырьмя – одним. Нужно точно попасть. Три способа убить… А! Эду выбрал самый непростой. Recibiendo! Но с этим быком иначе и не могло быть. Он слишком силен и резв. Это бык выбрал. Он сам придет и возьмет свою смерть из рук тореро.

Меж тем Эду действительно готовился нанести удар: он встал неподвижно чуть справа от быка, подняв руку с зажатым в ней эстоком на уровень груди и наставив ее на быка. Мульета, трепеща, как лепесток мака на ветру, почти лежала у его ног, и бык, глядя на застывшего неподвижно человека, упрямо мотнул головой. Несомненно, у него было еще много сил! Темные глаза человека внимательно смотрели на животное, как бы вопрошая, готов ли бык напасть. И тот ответил, еще раз мотнув головой, выставив рога вперед и бросившись из последних сил на тореро.