– Ах, характер! – эти восторженные слова испанец произнес против своей воли, и тотчас смущенно пригладил щеточку усов, скрывая улыбку. – Сеньоры, так вы не против?

День, казалось, только расцветал; пять часов вечера, но все еще светло и жарко. Как и обещал де Авалос, билеты были на самые лучшие места: в тени, чтобы не было сильно жарко, сравнительно недалеко от арены, чтобы все было отлично видно, но чтобы при этом кровь казалась бы женщинам, не привычным к подобному зрелищу, далекой, ненастоящей.

В компании с де Авалосом-старшим, Иолантой и Вероникой Марина чувствовала себя неуютно. Все они пришли посмотреть на Эду, но при этом каждый из них преследовал какую-то свою цель, источал свои эмоции, и Марине казалось, что ее просто разорвет, когда эти трое начнут нашептывать ей в уши каждый о своем.

Де Авалос просто фонтанировал эмоциями; глядя на него, было абсолютно понятно, что он безумно горд сыном, и так же безумно беспокоится за него, волнуется так, что его обычная лощеная холодность сползла с него. Он встречал выходящих на арену людей радостными криками, словно стараясь их подбодрить и придать им сил, но Марина видела, что на самом деле он храбрится сам. И даже Веронике он что-то то и дело тараторил, не дожидаясь переводов Марины, отчего Вероника ему кисло улыбалась, ничего не понимая.

Иоланта сидела молча, с невозмутимым лицом, но в ее неподвижности было столько напряжения, что невольно возникал вопрос: а каково это – обмирать от страха каждый раз, когда близкий человек выходит на арену сражаться со зверем, намного сильнее и больше? В этот миг Иоланта своей нервозностью действительно походила на мать Эду, и Марина с изумлением отметила, что это чувство страха настоящее, не показное, не придуманное.

Одна Вероника не проявляла никакого беспокойства; шествие тореро, приветственные крики публики – все это ей было ужасно скучно. Она рассчитывала на то, что Авалос уделит таки ей внимание, но он, такой возбужденный, энергичный, был сосредоточен лишь на сыне, и оттого Вероника была раздражена.

– Не вижу, где сеньор Эдуардо, - капризно канючила она, приподнимая огромные солнцезащитные очки, чтобы рассмотреть получше, чтоб увидеть знакомое лицо, и Марина молча указала ей на шествие. В отличие от Вероники, Марина-то его сразу узнала – как и он ее увидел тотчас же, ступив на арену. Эду прекрасно знал, где будут сидеть его личные зрители, вероятно, он сам позаботился о билетах. И Марина, торжествуя, украдкой глянула на Веронику; хотела та, не хотела, запретила бы она или нет, а Марина все равно пошла бы на праздник, потому что так хотел Эду. Он пригласил ее; и отец его настоял бы на том, чтоб Марина пришла.

Он шел вслед за всадниками слева; это означало, что он достаточно опытный тореро, самый старший из троих. Увидев Марину, он улыбнулся и отвесил ей церемонный поклон, а она помахала ему в ответ белым платком, приветствуя и чувствуя, как улыбается, совершенно обалдевшая от волнения и оглушительного предвкушения зрелища, что сейчас развернется перед ней.

Она даже не подозревала, что Эду может быть таким – подчеркнуто статным, пластичным, очень артистичным. На нем был традиционный черный костюм, шитый золотом, и все в молодом человеке – его осанка, походка, его жесты, взмахи рукой, которыми он приветствовал публику, пластика, с которой он двигался, - все говорило о том, что он в большей мере актер, и ему нравится внимание публики, нравится ее волновать и заставлять замирать. И внутренняя Анька – никогда еще она не была настолько громогласной и бессовестной, как в этот миг, оценивая Эду.

«Полозкова! – вопила воображаемая подруга в абсолютном восторге. – Какой зачотный попец у твоего мачо! Ну, ты даешь! Какого закадрила!»

От этих бессовестных мыслей Марина просто багровела до ушей, потому что, по сути, мысли-то эти были ее собственные…

Однако, зловещий знак того, что именно Эду придется нанести смертельный укол быку, был на нем; пальцы его правой руки были перемотаны пластырем, закреплены, чтобы не соскользнули при ударе с рукояти эстока и не повредились при мощном ударе мечом. Проходя мимо почетных мест, там, где располагался президент корриды, Эду незаметно разминал руку, сильно сжимал и разжимал пальцы, и от этих хищных, быстрых движений у Марины мурашки по спине бежали. Никогда еще Марина не видела корриду вживую, никогда еще опасность не была так близко, и никогда еще Марина не испытывала такого страха, от которого ее просто подкидывало на месте.

Эду отвернулся; больше он не смотрел на нее, весь поглощенный обсуждением предстоящего боя. Солнце, поднимающееся над стадионом, слепило тореро, вставших на всеобщее обозрение перед трибунами; они щурились, оправляли на себе одежду, проверяя, все ли застегнуто, все ли ладно сидит. Расшитые золотом парадные плащи-капоте поблескивали на их плечах, и в этой недолгой сцене причудливо перемешались обыденное спокойствие и праздничное возбуждение и предвкушение.

Публика приветствовала своих любимцев, но Вероника, кажется, до сих пор была не впечатлена. Она поправляла поля огромной черной шляпы, нетерпеливо вертелась на месте, привставала на месте, и явно скучала.

– Какая дикость, - произнесла она раздраженно. Марина покосилась на нее с неодобрением:

– Смотрите, не заявите это сеньору де Авалосу, - произнесла она насмешливо. – Он-то очень гордится сыном. Коррида – это воплощение духа Испании, особенно здесь, в Аналусии, на родине боя быков.

– Много ты понимаешь, - огрызнулась Вероника, опасливо покосившись на де Авалоса. – Быть испанским грандом и… скакать на потеху публике!

Марина пожала плечами.

– Если даже зять герцогини Альбы не гнушается этой работой, - произнесла она, - то почему нет?