В следующее мгновение лошадиный рёгот – визг, резкие команды старшин и сержантов, треск пулемётов поглотил мощный, стремительно нарастающий гул. На них пикировало звено «мессеров».

– Возду-у-ух! Рассредоточиться-аа!!

– Ляга-а-ай!!

…Черёма и Григорич заворожённые крылатым ревущим ужасом, потрясённо глазели из-под замызганных слякотью касок на снижающуюся четвёрку стальных птиц. Где-то позади, на подъёме, у батареи капитана Антонова, яростно застучали-зачакали спасённые пулемёты «максим»; номера судорожно наводили орудия и в этот миг из-под крыльев винтовой машины что-то сорвалось и пугающе резко сверкнуло в косой полосе солнечного луча. Оглушительный грохот встряхнул блиндаж связи и припавших к крыльцу автоматчиков.

…второй, третий, четвёртый взрывы взвихрили на воздух балки и брёвна построек, чьи-то бездыханные тела, оторванную у бедра ногу в сапоге, голову без тела, которая без носа и глаз бешено вертелась в воздухе, как грязный, затоптанный, драный на швах футбольный мяч; на соседнем дворе предсмертным храпом захлебнулась с развороченным брюхом вьючная лошадь. Острый серный запах гари принесло из-за расколотой надвое трансформаторной будки.

– Хоро-ни-и-ись, славяне! – гаркнул ротный Кошевенко, сбегая с крыльца. – Рожей в землю-у!!

Длинным прыжком он прыгнул в траншею, за ним следом сиганули ещё четверо.

…заваленное набок крыло сверкнуло алюминиевой плоскостью и тут же крылья мессера рассветились двумя жалящими цветками.

– Рр-ра-та-та-та-та-ти-таа-та-а-а! – огненными вспышками колокололи крупнокалиберные пулемёты. Словно двадцать-тридцать слепящих штыков один за другим с бешеной яростью вспороли обледенелые стенки окопов. Одна из штыковых молний, как сверкающая игла гигантской швейной машины, прошила багряный ком, из которого торчала задранная вверх нога, разорвала надвое. Вторая молния, будто копну сена, отшвырнула на пять метров, то, что прежде ещё с утра было живым и деятельным, весёлым и хитрым хохлом Санько.

Мессер с адовым рёвом, едва не касаясь антенн и маскировочных тентов, ещё крепче впаял солдат в землю. Пронёсся дьяволом, стал круто взмывать вверх, плавно занося хвост с чёрной свастикой в белом круге. Со взгорья стреляли пачками, грохотали залпами, пулемётная частуха очередей жарила баш на баш.

Григорич только что вбил новую обойму, как ещё более потрясающий взрыв швырнул его и Черёму на сажень вдоль днища окопа. Глыба земли присыпала их и ещё трёх стрелков из второго взвода, запорошив глаза, придавила могильной тяжестью.

* * *

Их вызволил, поднял на ноги старший сержант Нурмухамедов. Резь от набившейся земли не давала толком видеть; насилу прочистив снегом глаза, они узрели: доброй половины дома, что прикрывал их с правого фланга, нет…Красным уродливым месивом лежали кирпичи, над ними пышно курилась розовая пыль. Из-под обломка обгорелого бревна в распахнутом чёрном бушлате, изорванном тельнике лежал плотный морпех, без лица; на выпуклой груди косо застыла нижняя челюсть, ниже кудрявого чуба бурела укая полоса лба без бровей с опалённым лоскутом кожи…а в середине-обрывки сухожилий, иззубренный край костей и чёрно-красный глянец, будто клюква с сахаром в черпаке. Дальше в изватланных грязью телогрейках лежали ещё двое, другая пара в шинелях. Тот, что был основательнее других откопан сапёрными лопатками – совсем юнец, с веснушками и отроческим овалом лица, которого в батальоне старшие ласково кликали непременно – «Лёнька-братишка» или «сын полка»; по груди его резанула пулемётная струя, в четырёх местах продырявлена шинель, из отверстий торчали опалённые хлопья.

Командир роты Кошевенко в окружении взводных офицеров, срамно матерясь, подошёл к длинной стёжке трупов. Они лежали в накат, плечом к плечу в разбросанных позах, зачастую непристойных и страшных. Тут же похаживал стрелок с винтовкой, с марлевой повязкой до глаз. В центре трупов дышала угарной вонью глубокая воронка, обвалившая заднюю стену траншеи более чем на семь метров. Около трупов была густо взмешена сырая земля, издали похожая на отварную гречиху; виднелись следы многих ног, глубокие шрамы в брустверах, оставленные осколками.

Капитан остановил напиравших стрелков и со взводными протиснулся к погибшим. Офицеры о чём-то жестоко и кратко говорили. В это время солдаты, изломав ряды, устроив толчею в траншее надвинулись ближе к трупам, снимая каски, ушанки, рассматривая убитых с тем чувством скрытого трепетного страха и звериного любопытства, кое испытывает всякий живой к сакральной тайне мёртвого. Тут же, чуть в стороне, виднелись – наскоро собранные в кучу куски конечностей, шмотья шинелей, рваные сапоги выше обреза голенищ забитые студнем кровавой плоти…

Кто-то молча крестился, кто смахивал слезу, кто-то глухо, давясь словами, клялся отомстить, смотрели ещё раз и поспешно, не оглядываясь, отходили. И после долго берегли молчание, пробираясь на позиции, спеша уйти от воспоминаний виденного.

…Суфьяныч, Буренков и Черёма насилу пробились впереды. Остолбенели возле Лёньки-братишки, сомкнув губы, запоздало обнажив головы.

– Этот…этот малой в смертный час…ковось кликал? Мамку подишь? – глядя на Лёньку, дрожа подбородком, по-бабьи всхлипнул Григорич. Отвернулся и, глядя в сторону, зашагал прочь увалистой, медвежьей роскачью.