Трудно пережить боль предательства и расставания. Кажется, что выхода нет, что уже никогда не будет хорошо. Но...
Глава 1
— Майкл! — послышался в темноте шёпот Салтыкова, — Майкл, ты спишь?
Старая скрипучая софа жалобно закряхтела под тяжестью туши ворочающегося с боку на бок Майкла. Салтыков приподнял голову над подушкой, силясь разглядеть в темноте задёрнутых штор лицо приятеля, но разглядел лишь тускло поблескивающую от окна крышку массивного старого рояля.
— Майкл, ты спишь или нет? — снова прошептал Салтыков.
— Нет… — отозвался тот, — Не спится чего-то…
— И я не могу уснуть…
— Нда уж… Вот так истохия…
Салтыков соскочил с постели и босиком прошлёпал по трескучим половицам рассохшегося паркета к Майкловой софе. По дороге ощупью взял пачку сигарет и зажигалку.
— Я курну, Майкл, не возражаешь? — Салтыков присел к нему на софу.
— Одеяло не подпали только.
Салтыков щёлкнул зажигалкой, глубоко затянулся. Сигарета на время помогла унять в его пальцах нервную дрожь. Какое-то время приятели молчали.
— Слушай, Майкл… — Салтыков первый прервал молчание, — А это правда?.. Ну, Негод говорил, что статья такая есть…
— Ему виднее, — вздохнул Майкл, — У него бхат на юхфаке учится.
— О Господи! И зачем я всё это затеял…
— Что затеял? — не понял Майкл.
— Да всю эту бодягу с Оливой… Если б я знал, что так всё обернётся… Блин, до сих пор не могу успокоиться…
— Ладно, хасслабься, — сказал Майкл, — Тебя в тюхьму не посадят. Это тех пхивлекают, кто угхожал там напхимех, или избивал, или насиловал, или ещё как-нибудь издевался над человеком… Ты же этого не делал?
— Господи, Майкл, конечно нет!!!
— Ну и хасслабься...
— Тяжело, Майкл! Я ведь действительно в последнее время вёл себя как мудак, но я правда не хотел ей ничего плохого…
— Ладно, шо тепехь об этом говохить… Человека конечно жалко…
— Хуёво как-то всё получилось… Бедный мелкий, одним словом…
— Нда уж… — озадаченно пробормотал Майкл, — Зхя, конечно, ты всё это затеял, всё-таки не надо было обещать ей жениться…
— Что правда, то правда, — вздохнул Салтыков, — Ну кто же знал, что всё действительно так далеко зайдёт…
— Но ты же сам знаешь, какие цели ты пхеследовал, сойдясь с нею…
— Майкл, не надо об этом…
— Зхя ты, конечно, с Яной начал мутить, — осторожно заметил Майкл, — Всё-таки это нехохошо было с твоей стохоны, согласись…
— Да я знаю, что нехорошо, но…
— Не, ну я, конечно, всё понимаю, но ты бы хоть подождал какое-то вхемя, хасстался бы спехва с Оливой, а потом уж…
— Да что уж там теперь, — вздохнул Салтыков, — Я вот только не понимаю, зачем она Оливе-то всё это рассказала, добить, что ли, её хотела…
Майкл промолчал, сосредоточенно глядя перед собой. Салтыков пытливо заглянул ему в глаза, но тот отвёл их в сторону.
Салтыков встал и, кое-как обойдя старый громоздкий рояль, подошёл к окну. Уже рассветало: двор был окутан синими сумерками, где-то слышны были одинокие скребки дворницкой снеговой лопаты. Снег хлопьями кружился в воздухе и тихо падал на старые качели во дворе. И на детскую лесенку, ту самую, на которой полгода назад, летом, сидела Олива в своих белых брюках и пела Майклу серенады, а Салтыков стоял внизу и умолял её спуститься вниз. Тогда Майкл впервые увидел её. А теперь, несмотря на зиму, всё осталось по-прежнему: двор тот же, лестница та же. Только Оливы уже нет. И уже никогда не вернётся то, что было…
— Помнишь, Майкл, какая она была…
И Олива на мгновение представилась Салтыкову как живая — но не той, какой она запомнилась ему полтора месяца назад — жалкой, некрасивой, понуро сидящей у чемодана со сгорбленной спиной, с опухшим от слёз лицом. Перед ним стояла та Олива, которая запечатлелась ему на фоне радостного, безоблачного летнего дня, долгожданного летнего дня, не отягощённого более учёбой в университете; на фоне той детской лесенки, выкрашенной в весёлые радужные тона, а ныне понуро торчащей из снежных сугробов. Та, летняя Олива, была красивой, жизнерадостной, с огоньком в глазах, которые так нравились когда-то Салтыкову и сводили его с ума. И конечно, она была не похожа на ту, которую он оставил, и сбежал от её душной, навязчивой любви.
— Бедному мелкому так мало нужно было для счастья… Даже этого я ей не дал…
Майкл посмотрел на Салтыкова. Тот неподвижно стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу окна, и, казалось, замер в невыносимой тоске.
Глава 2
В другой, архангельской квартире, тоже не спали этой ночью. Новость об Оливе была известна и там.
Даниил молча, с открытыми неподвижными глазами, лежал долго в постели Никки. Никки видела его состояние, но, в отличие от многих девушек, была не из тех, кто пристаёт с расспросами и лезет в душу. Особенность её была в том, что она, несмотря на свою внешнюю некрасивость, располагала парней к себе тем, что никогда никого не доставала и не выносила мозг. Когда рядом кто-то плакал, страдал или грустил, она не имела привычки утешать, расспрашивать, говорить какие-то слова. Это происходило от её внутреннего эгоизма и даже, можно сказать, чёрствости души. Чужие страдания мало трогали её; правда, она никогда в открытую не признавалась в этом. Людям никогда не приходило в голову, что она черства; они ценили её тактичность, когда она молча позволяла им выплакаться в своём присутствии, не говоря тупых и бессмысленных слов утешения, которые в минуту горя могут лишь ещё больше распалить, а то и разозлить.