…Там и впрямь рушился мир. И оттуда, из огненного клубящегося хаоса, казалось, нёсся жуткий дьявольский хохот, треск лопающегося дерева, камня, скрежет металла, громоподобные залпы тысяч орудий и яростный рёв диких атак.

Внезапно, оба комбата, удивлённые горячим обсуждением сложившегося, будто напоролись на стену из тишины. С невольным беспокойством обернулись.

…Солнце точно взобралось выше, что бы не мешать, потускнело, сделалось жёлтым, как латунь и холодным. Над ним тяжело висели чёрные, ничем не освещённые, неподвижные тучи, и земля под ним была темна, и лица, застывших у эшелона бойцов в этом зловещем свете были желты, как лица мертвецов.

…Все взгляды, как один, были устремлены на небо. Оно тоже будто потухло, отражая на своём дуговатом своде желтизну и угрозу притихшего солнца и тоже стало чужим, мёртвым и непонятным.

И в следующий миг далёкая, бухающая, словно океанский прибой канонада на время утихла. Безбрежные волжские дали погрузились в полнейшее безмолвие. Безмолвие могилы.

– Час от часу не легче! Это, что ещё…за еть твою мать? Не нравиться мне всё это… – судорожно хрустнул мослаками пальцев Арсений Иванович и зло выругался, продолжая, вместе с другими, шарить накалённым взглядом по угрюмому небу. И видит Бог, все ощутили гнетущее странное чувство: будто собрались они на печальное, скорбное торжество, на котором среди гостей присутствовали тени умерших.

…Могомед бросил молниеносный взор на окопавшихся у «железки» солдат и только теперь сообразил, отчего по коже у него вдруг забегали мурашки.

Хоть убей, – он снова почти не находил знакомых, уверенных лиц. Те же зелёные новобранцы…Те же зелёные новобранцы…Те же желторотые лейтенанты после ускоренных военных курсов…Но теперь беспокойные, с дёрганными, рваными движениями, вздрагивавшие при каждом стуке, постоянно ищущие чего-то позади себя, старавшиеся избытком жестов-гримас заполнить ту пугающую, гипнотическую пустоту, куда им жутко заглянуть, – были большинством новые, чужие люди, которых он не знал. Будто и не было у него прежде с ними ни изнурительной боевой подготовки на огневых полигонах, ни бесед по душам, что способствовали укреплению морально духа воинов, их высокому наступательному и патриотическому подъёму…

«Вот, что значит не обстрелянные…не обожжённые в бою. Не батальон, а отара овец, будь я пр-роклят…Ай-е! У Хромца и тень хромая. А ты то, сам, на что?! – точно ножом полосанул внутренний голос. – Не отведав, не узнать хлеба, не проверив не узнать человека. Будь примером для них! Будь для этих юнцов старшим братом, отцом! Покажи свои командирские качества, мужество и отвагу! Чему тебя научила война…»

…Он и сам-то был молод, всего двумя-тремя годами старше, но по себе знал…На войне год за три, а то и за пять идёт…Знал, что боевые командиры, для вновь прибывавших на фронт, – если были смелы, имели железную волю, душевное тепло к солдату, а ещё ордена-медали за доблесть и мужество, – то автоматически они становились для бойцов – примером для подражания.

Хо! Он сам был счастлив, что ему с первых дней войны довелось служить под началом таких отцов – командиров. Которых, прежде всего, отличала большая человечность, высокие командирские качества, способность успешно решать боевые задачи. Словом, с которых едва ли ни во всём хотелось брать пример!

Вооружённый таким внутренним посылом, он хотел уже от слов перейти к делу, как вдруг…словно чья-то сильная, невидимая рука властно остановила его на месте.

Он был готов поклясться: за два года войны-повидал многое, даже слишком…но такое…Он и впрямь видел впервые.

…Сначала они почувствовали хруст песчинок на зубах – песок находил путь в вагоны, через щели в досках, в кабины машин и бойницы бронетехники. Сила и направление ветра, с леденящей кровь быстротой, менялись.

– Эй, братцы, да что же это? – из-за земляного бруствера раздался чей-то голос, в котором ясно слышался страх. – как есть холера нечистая, аа?

– А ты, Сметана, к комиссару полка сбегай – нервно гоготнули у орудийного лафете. – Он тебе зараз пистон вставит…

– И от «нечистой», и от прочей хрени! Аха-ха…

– Рыбаков! Сметанин! Разговорчики! – лающий окрик старшины Петренко пресёк болтунов.

Но сам он ощутил, как у него мозжит между зубами и мелко дрожат пальцы. Старый солдат Василич вслушался в свист ветродуя, мчавшего по холмам пыль, рвущего брезент маскировочных тентов, парусившего плащ-палатки бойцов. Вид у неба был странный, зловеще предвещавший не то бурю, не то ураган. Он, сибиряк, родом из Тобольска, отломавший шестой десяток, никогда раньше не видел такого пугающего неба и суеверно шептал обрывки молитв.

…порыв ветра едва не сбил его с ног, заставил присесть у цинков с патронами. Он почувствовал, как треклятый песок царапает кожу лица, сечёт каску, забивается в складки х/б.

– Язвить тебя в душу, поганца…И без тебя тошно, будь ты не ладен…

Дядька Митяй, прижимая к груди ноздрятый ствол ППШ, ещё ниже пригнулся к земле, не в силах унять сыпкую дрожь пальцев, пронизываемый стыдом.

* * *

Танкаев раздражённо скользнул глазами по тусклой полуде неба. В дрожащих от напряжения зрачках отразился латунный свод, по которому ползли тёмные груды облаков, шаг за шагом пожирая пространство. Тучи клубились, тёрлись боками, медленно и тяжко меняли очертания разбуженных чудовищ и неохотно продвигались вперёд, точно их самих, против воли, гнала какая-то фатальная, страшная сила.