..Он помнил, как пробовал возражать, но Хавив едко и срамно высмеивал его доводы. Забивал в тупик простыми, убийственно простыми вопросами и Магомед волей-неволей вынужден был соглашаться, а вернее молчать.

Но самое страшное в этом было то, что сам он в душе чувствовал правоту особиста и был бессилен противопоставить ему возражения, не было их, да и нельзя было сыскать. С ужасом Магомед сознавал, что умный, коварный и злой Хавив постепенно неуклонно разрушает все его прежние установки о кавказском единстве, родине, о его понимании горской чести и доблести.

…Вот и теперь, ворочаясь на жёстком лежаке, вслушиваясь в стук колёс, он чувствовал небывалую тяжесть на сердце…Что подгнили и превратились в прель эти традиции, ржавью подточила их чудовищная круговерть войны, оживив старые распри, фанатичные, религиозные призывы Джихада и кровную месть. Эти мысли, как раскалённые угли, прожигали его самоё, изнуряли, придавливали цепкий, но не искушённый в этих проблемах ум. Он метался, искал выход, разрешения непосильной для его разума задачи и с пугающим откровением находил его в беспощадных ответах Хавив.

Изжаленный до нельзя этими вопросами, соскочил со своей полки, натянул сапоги, гимнастёрку не подпоясываясь ремнём, сунул в карман галифе спички и початую пачку «Казбека».

– Товарищ комбат, – всполошился держурный комвзвода лейтенант Смоляков. – Могу чем помочь?

– Сиди, сиди…Нарушений нет?

– Никак нет, товарищ майор.

– Станция скоро?

– Не могу знать. Эшелон идёт не по расписанию.

– Да знаю…Политрук Зимин гдэ?

– Спит, товарищ комбат. Обход провели, всё спокойно. Караул сменился двадцать минут назад. – Смоляков протянул руку с часами к керосиновой ламне «летучая мышь».

– добро. Меня не теряй. Я в дэвятый вагон, до командира первого батальона. Будь бдитэлен, лейтенант. Нэ проспи бойцов.

– Слушаюсь, товарищ комбат. Есть бойцов не проспать.

Танкаев прибавил шагу, напрягая зрение. Глаза залепила вязкая темнота, хлынувшая в проход вагона из прикрытого затвора.

…На очередной вынужденной остановке, он спешно спрыгнул на каменистую насыпь и пробежался в голову эшелона.

* * *

Было около двух часов ночи, когда Магомед разбудил Арсения. Подсел к нему на лежак. В распахнутый проём вагона, сквозь приспущенную маскировочную сетку тёк сине-зелёный свет сентябрьского месяца. Скулы проснувшегося комбата темнели мятым багрянцем. Сыро блестели белки и серые впадины глазниц. Он вязко зевал, зябко кутал ноги в тощее байковое одеяло с чёрным армейским тавром в виде пятиконечной звезды.

– Танкаев, ты-ы?

– Так точно.

– Случилось что? – рука накрыла пузатую кобуру.

– Никак нэт.

– Чего не спишь?

– Сна нэту. Сон от меня бэжит.

– Мы опять стоим, что ли?

– Стоим. Давай выйдем. Покурим. Душно здэс, не продохнуть от портянок.

– Скажи на милость, а в твоей богадельне…розами-мандаринами пахнет? О-ох, и неугомонный ты, брат…

– Хо! Ест такое мал-мал.

– Дневальный, – Арсений Иванович, отложив портянки, одел на босу ногу хладные сапоги.

– Я, товарищ комбат! – громко откликнулся молодой голос.

– Тише ты, колокол! Чего орёшь, все спят. Долго стоим?

–Говорят двадцать минут. Сапёры мост проверяют.

– Ну, ежели, двадцать…Давай, потравимся табачком. Угощаешь, майор?

Танкаев без слов выбил на треть пучок папирос, протянул пачку. Спрыгнули на щебёнку, отошли в сторону. Курили в кулак, без «малиновых светляков», прислушиваясь к гнетущему предгрозовому затишью.

– Давай, только по существу, – комбат Воронов, уже без сна в глазах, пристально посмотрел на Танкаева.

– Я всо о том допросе, в комендатуре…с Хавив, – понизил до шёпота голос Магомед. – Помнишь, говорил о мятеже на Кавказе?..

– Ну…

– Ты вот что мне объясни: выходит война одним разор, другим в позор…или на пользу, что ли?

– Ты об этом опять? – зевнул Арсений.

– Опят! А ты как думал?! – горячо зашипел Магомед, опаляемый гневом. – Развэ, не понимаеш-ш, Кавказ для меня свящ-щенен! Всо, что там происходыт не так…Клянус-с, как кинжал ранит сердце! Э-э, что подумают люди о нас в России? В Москве? В Ленинграде? Что мы не совэтские? Что всэ кавказцы такие? Предатели, что ли, да-а?

– Тише ты! И у вагонов есть уши, сколько тебе говорить? Не волнуйся в Кремле не дураки сидят. Советское правительство и товарищ Сталин во всём разберётся. Виновных – накажут, героев – наградят. Тебе то, что за печаль? Ведь, ни твой Дагестан пролил кровь, нарушил присягу…и снюхался с немцами?

– Вах! Зачем так говориш-ш, Иваныч? Зачем в душу плюёш-ш?! Знаеш, ведь…Чечены, ингуши, как братья нам…

– Как и фашисты, которым они протянули в первый же год войны руку помощи? Хор-роши «братья»! – в серо-зелёных глазах Арсения вспыхнул огонь. – Да это ж…нам всем – нож в спину! Мне и тебе…всей Красной Армии!