Как бы то ни было, я знаю, что Грегораускас после начала войны должен был бежать в Советский Союз. В воскресенье вечером или в понедельник утром он приехал в больницу Красного Креста забрать мою маму… Но она была еще слишком слаба, чтобы ехать. 16 июня ее оперировал профессор Канаука [63] . Ей удалили доброкачественную, но очень большую опухоль на почке. Операция прошла успешно, у мамы были все шансы поправиться. Однако, несмотря на хорошие прогнозы, профессор Канаука не позволил ей отправиться в дорогу. «В дороге начнется кровотечение», – сказал он. Пришлось Грегораускасу уезжать без мамы, он оставил ей талисман – маленькую куколку… Думаю, эта связь с Грегораускасом тоже одна из причин, по которым ее потом арестовали.

А вот почему никто из маминой семьи не был депортирован в июне 1941 года – не знаю…

Вы неоднократно рассказывали, что, когда Вашу маму пришел арестовать литовец…

Да. Белоповязочник с ружьем… [64]

…произошел разговор, который глубоко повлиял на Вашу дальнейшую жизнь. О чем вы говорили?

Об этом я не только рассказывала в разных интервью, но и писала [65] . В пятницу, перед тем как маму увели в тюрьму, мы говорили с ней о том, что я должна сделать, – к кому сходить, что сказать, что сделать по дому.

Мама утешала себя и меня, что все будет хорошо. Но в то же время она сказала мне такие вещи, которые я поняла только гораздо позже и которые очень сильно повлияли на мою дальнейшую жизнь. Мама велела мне быть самостоятельной и жить по имеющимся возможностям, всегда держаться правды, ибо (как гласит немецкая пословица) «у лжи короткие ноги», и никогда не мстить, особенно по личным мотивам.

Это было последнее наше свидание, больше я ее не видела. В воскресенье белоповязочник отвел ее в Каунасскую тюрьму на улице Мицкевича. Кто-то рассказывал мне, что еще в воскресенье утром видел ее на больничном балконе.

Кстати, этот доктор Канаука не дал увезти маму в день ареста. «Пока эта женщина больна, она принадлежит мне», – сказал врач белоповязочнику. До сих пор я благодарна профессору за такое бесстрашие.

Как складывалась Ваша жизнь с июня по август, когда пришлось перебраться в гетто?

Когда мама с папой развелись, я старалась всячески опекать маму, она мне даже говорила, что я теперь вроде как мужчина в доме. Преподанные отцом уроки самостоятельности не раз помогали мне.

Попрощавшись с мамой, я вернулась на улицу Кревос, так как не хотела уходить из дома, который был рядом с больницей Красного Креста. Я все еще надеялась увидеть маму. Правда, еще я постоянно ходила к бабушке с дедушкой. Кроме того, рядом с больницей жила моя тетя Эдя, и к ней я тоже ходила [66] .

Мама посоветовала мне обратиться за помощью к Владасу Скорупскису [67] и к Юргису Бобялису. Скорупскис помочь отказался, и я пошла к Бобялису, который в то время был комендантом Каунаса и Каунасского края. Он согласился попробовать вызволить маму из тюрьмы, но предупредил, что для подкупа понадобятся деньги. Я отнесла ему мамины драгоценности – колечко с бриллиантом, бриллиантовую застежку, серебряный сервиз. Увы, маме Бобялис помочь не смог, видимо, не получилось. А я, после одного инцидента, больше у него не появлялась.

Вместе с тем хочу упомянуть еще об одном событии. Когда была арестована на улице жена Юргиса Штромаса и мама Алика тетя Женя, Бобялис заступился за нее, и ее тут же отпустили. Так что, как видите, не все так однозначно и просто.

Теперь придется обратиться к самому тяжелому и страшному этапу Вашей жизни – Холокосту.

Приказ о переселении в гетто был издан, кажется, 15 июля [68] . Главная моя забота в то время была – где и как раздобыть еду. Хотелось помочь и тете Эде, и ее сыну Лёвиньке. Они были совершенно растеряны… Ведь в магазинах для евреев не было практически ничего, одни пустые полки! Приходилось снимать с одежды уже обязательную в то время звезду Давида [69] и идти в литовский магазин. Меня спасало то, что я прекрасно говорила по-литовски. Купив буханку хлеба, я несла ее или бабушке с дедом, или тете… Чаще всего это удавалось, хотя несколько раз доводилось слышать: «Вон отсюда, жидовка!» Вспоминая это, думаю – без иронии – как же мне повезло, что меня не застрелили, не сдали белоповязочникам…

Тогда мы еще не до конца осознавали всю опасность своего положения. Мой дядя Юргис Штромас не уехал в Россию, потому что его сын Алик был в Паланге в пионерском лагере. Вдобавок он не хотел покидать пожилых родителей и мою маму, которая лежала в больнице после операции… Так он и остался.

Дядя Юргис был директором кооператива «Парама» [70] . Невзирая на антисемитскую атмосферу, уже с понедельника охватившую Каунас, он пошел в кооператив сдать ключи: «Люди же есть захотят, им нужен хлеб!» Как только он появился на работе, его немедленно взяли. А в среду или в четверг (то есть 25 или 26 июня) выгнали на работу вместе с другими арестованными евреями – что-то копать возле советского посольства в начале Лайсвес-аллеи. Я совершенно случайно увидела его там, подошла и говорю: «Дядя, бежим!» На самом деле тогда бежать было еще очень легко. Но он отвечал: «Не могу, нас ведь всех пересчитали. Если я убегу, у охранника будут неприятности. Меня и так отпустят, я же ничего плохого не сделал».

Как я уже сказала, никто из нас не представлял себе, какая над нами нависла опасность. В том числе мой любимый, умный дядя. В пятницу он вместе с другими был зверски уничтожен в гараже,Lietukis“ [71] . Я узнала об этом только после войны. Сторож нашего дома все видел своими глазами… Алику, слава Богу, удалось вернуться в Каунас невредимым, ведь он себя не выдал, не был похож на еврея, учился в атейтининкской гимназии [72] . Но большинству еврейских детей не суждено было вернуться из этого лагеря домой…