Бармен медленно прошел к концу стойки, где сидел я, и встал, глядя мимо меня; на лице его не было ничего, кроме бледности.

Наконец он повернулся ко мне и сказал:

– Да, сэр.

– Я хочу поговорить с Эдди Пру.

– Так.

– Он работает здесь.

– Работает кем?
– Его голос был абсолютно спокоен - и сух, как сухой песок.

– Я так понял, что ходит по пятам за боссом. Если вы понимаете, о чем я говорю.

– О Эдди Пру.
– Он медленно пожевал губами и механически поводил полотенцем по стойке - маленькими жесткими кругами.

– Ваше имя?

– Марлоу.

– Марлоу. Что-нибудь выпьете, пока будете ждать?

– Сухой мартини пойдет.

– Мартини. Очень, очень сухой.

– О'кей.

– Вы его будете есть ложкой или ножом и вилкой?

– Нарежьте соломкой, - сказал я.
– Я просто погрызу.

– Собирая тебя в школу, сынок, положить ли тебе в портфельчик оливку?

– Можете влепить мне ею в нос, если вам от этого станет легче.

– Благодарю вас, сэр, - сказал он.
– Сухой мартини.

Он пошел было прочь, но обернулся, наклонился ко мне над стойкой и сказал:

– Я перепутал заказ. И джентльмен сообщил мне об этом.

– Я слышал.

– Он сообщил мне об этом, как сообщают о подобных вещах джентльмены. Крупные тузы любят указывать на ваши мелкие оплошности. И вы его слышали.

– Да, - согласился я, прикидывая, сколько это может продолжаться.

– Он заставил себя слышать, этот джентльмен. И я подошел сюда и практически оскорбил вас.

– Я догадался.

Он поднял вверх палец и задумчиво посмотрел на него.

– Вот так просто, - сказал он.
– Совершенно не знакомого мне человека.

– Это все мои большие карие глаза, - сказал я.
– У них очень кроткое выражение.

– Спасибо, приятель, - и он спокойно отошел.

Я увидел, как он говорит по телефону у другого конца стойки. Потом увидел, как он трясет шейкер. Когда он принес мне мартини, он снова был в полном порядке.

18

Я взял стакан, уселся за маленький столик у стены и закурил. Прошло пять минут. Я не заметил, как сменился темп льющейся сверху музыки. Теперь пела девушка. У нее было Богатое, глубокое - до самых пяток - контральто, очень приятное на слух. Она пела "Темные глазки", и оркестр как будто засыпал за ее спиной.

Когда она кончила петь, раздался взрыв аплодисментов и свист.

– Линда Конкист вернулась в оркестр, - сказал своей спутнице мужчина за соседним столиком.
– Я слышал, она вышла замуж за какого-то Богача из Пасадены, но у них что-то не заладилось.

– Чудный голос, - сказала женщина.
– Для эстрадной певицы.

Я начал было подниматься, но тут на столик упала тень - рядом стоял человек.

Он был ростом с высокую-высокую виселицу, человек с корявым лицом и безжизненным правым глазом с мутным зрачком - похоже, совершенно слепым. Для того чтобы положить ладонь на спинку стоящего напротив меня стула, ему пришлось наклониться. Он стоял, ничего не говоря, и оценивающе разглядывал меня; а я сидел, дотягивая мартини, и слушал следующую песню, которую пело контральто. Видимо, здешние завсегдатаи любили старомодную сентиментальную музыку. Может быть, все они просто устали до смерти, стараясь опередить время в гонке на работе.

– Я Пру, - жестким шепотом сказал человек.

– Я догадался. Вы хотите поговорить со мной, а я хочу поговорить с вами и девушкой, которая сейчас поет.

– Пойдем.

В глубине бара была дверь. Пру отпер ее, придержал, пропуская меня, и мы стали подниматься по устланной ковром лестнице, ведущей налево. Длинный прямой коридор с несколькими закрытыми дверями. Пру постучал в дверь в самом конце коридора, открыл ее и посторонился, пропуская меня.

За ней находилось что-то вроде небольшого уютного офиса. В углу у французских окон был встроен обитый тканью диванчик. Мужчина в белом смокинге стоял спиной к комнате, глядя в окно. В комнате находился большой черный сейф с хромированной отделкой, несколько шкафов для хранения документов, большой глобус на подставке, крохотный, встроенный в стену бар и обычный для оффиса громоздкий стол с обычным кожаным креслом с высокой спинкой.

Все приборы на письменном столе были выполнены из меди и в одном стиле - медная лампа, подставка для ручек и стаканчик для карандашей, пельница из стекла и меди с медным слоником на краю, медный нож для разрезания бумаги, медный термос на медном подносе и медные уголки у бумагодержателя. Над медной вазой вились побеги душистго горошка - почти медного цвета.

Кругом сплошная медь.

Мужчина у окна обернулся, и стало видно, что ему около пятидесяти, что у него пепельно-серые волосы - и в большом количестве - и тяжелое красивое лицо, ничем, впрочем, не примечателное - разве что коротким сморщенным шрамом на левой щеке, производившим впечатление, скорей, глубокой ямочки. Ямочку я помнил. Если бы не она, этого человека я бы забыл. Я помнил, что очень давно, по меньшей мере лет десять назад, видел его в фильмах. Я не помнил, что это были за фильмы, или о чем они были, или что он в них делал, но помнил тяжелое красивое лицо с маленьким шрамом. Волосы у него тогда еще были темными.

Он прошел к столу, опустился в кресло, взял нож для разрезания бумаги и потыкал острием в подушечку большого пальца. Затем бесстрастно посмотрел на меня.

– Вы Марлоу?

Я кивнул.

– Садитесь.

Я сел. Эдди Пру уселся на стул у стены и стал раскачиваться на его задних ножках.

– Я не люблю ищеек, - сообщил Морни.

Я пожал плечами.

– Я не люблю их по многим причинам, - продолжал он.
– Не люблю в любом случае и в любое время. Не люблю, когда они беспокоят моих друзей. Не люблю, когда они врываются к моей жене.