Он замолчал. Я приподняла немного голову, чтобы лучше видеть его лицо.

— Крылья… В это невозможно поверить… Я бы подумала, что мне все приснилось, если бы не спина.

Альберт ласково опустил мою голову на плечо и поцеловал краешком губ в щеку. И все равно получилось колко.

— Наверное, для того и выдумана боль, чтобы подтвердить реальность происходящего. И чтобы поправить осанку, — решил он пошутить под конец. Или не пошутил?

— Я сутулюсь?

— Нет, нет, — он вновь поцеловал меня, на этот раз в ухо. — Но голову ты держала опущенной. Теперь станешь смотреть прямо. И заодно будешь знать наперед, что самую страшную боль ты уже пережила. Остальное — пустяки.

— Ты очень добрый, Альберт, — почти без сарказма пробормотала я и закрыла глаза.

— Я стараюсь таким быть. Добрые живут дольше. А я люблю жизнь. Наверное, тот, кто когда-то мечтал умереть и не умер, ценит жизнь куда больше людей изначально счастливых. Напомнить про Хайяма?

— Я все помню. Особенно про Омара Хайяма, — улыбнулась я и на секунду даже забыла про боль.

— Скоро забудешь совсем. И боль, и меня. Я — это то горькое лекарство, от которого морщатся, но, выздоровев, забывают даже название. Так еще забывают учителей — когда знания становятся частью тебя, редко помнишь, от кого получил их. Но я не обижаюсь. Я помогаю людям вновь стать счастливыми не для того, чтобы меня благодарили, боготворили и помнили до последнего вздоха, а потому что мне нравится это делать. Ты понимаешь, о чем я? — и он снова чмокнул меня в щеку, и я не поморщилась.

— Так ты помогаешь только женщинам? — почти что поверила я в ответ на свой вопрос.

— Предпочитаю — особенно молодых, красивых и умеющих танцевать вальсы под музыку Шопена, но такие попадаются слишком редко — раз в триста лет, но я не сетую.

— Так ты действительно родился в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году?

— Теперь ты будешь знать хотя бы год рождения Баха.

Я надулась и ущипнула его за сосок. Он даже не поморщился. Нахал!

— Ладно, в Моцарта я еще верю. Но про Баха ты все выдумал, ну признайся!

Хотелось лечь ему на грудь и уставиться в глаза, но куда там — я едва дышала, боясь лишний раз пошевелиться. Я с большим трудом уснула и, если бы не будильник, то, возможно, проспала бы до заката, позабыв про боль. Но если бы не чертов будильник, мы бы сейчас с Альбертом не разговаривали, и я бы еще столько часов мучилась во сне, гадая, реален Альберт или нет. Хотя и наяву я мучаюсь вопросом, пусть и другим — кто же он, если не вампир?

— Ну, — протянул Герр Вампир, — про сломанные дирижерские палочки я приврал. Каюсь. Они не ломались, когда Бах бил меня по пальцам, потому что пальцы у меня не железные, увы… А так нет, не врал. Ну, еще про осину и осиновый кол в сердце придумал, потому что ты просила добавить в рассказ вампирских штампов.

— Так кто же ты, если не вампир? — решила я поймать за хвост улетающую птицу- удачу.

— Я — вампир. Вампир. Неужели так сложно поверить в то, что настоящий вампир не соответствует литературным и голливудским канонам? Сложно?

— Зачем тогда называть себя вампиром?

— Потому что это самое близкое название для таких, как я — мертв, но умирать не желает и потому берет чужую кровь в качестве бензина для сердца. Я — вампир. Но давай больше это не обсуждать. Так как нынче речь не обо мне, а о тебе. Я несказанно счастлив, что встретил тебя. Такую женщину можно ждать триста лет и при встрече все равно не разочароваться.

Я промолчала. Может, он никогда и не врет, но временами точно льстит женщинам, с которыми спит, для поднятия им настроения. Только сейчас его номер не прошел

— лесть самое никудышное лекарство для реальной боли. А если эта боль останется со мной навсегда? Но разве встреча с мамой не стоила того? Физическую боль куда легче вынести, чем душевную. Та разрывала меня изнутри, как разъяренный тигр. Мужики уйдут, им на смену придут новые, а мамы уходят раз и навсегда. И замены им нет.

— Ты заставила меня сильно понервничать на кладбище, — разговорился вдруг Альберт. Может, короткий сон и его наградил бессонницей? — Я не имел раньше дел с крыльями: никому из моих подопечных не нужно было летать на реальное третье небо, всем хватало мнимого седьмого, — вновь хохотнул он. — А тут… Я все сделал, как говорили старые книги… И что же… Твоя боль осталась в тебе, и я лишь добавил к ней нового страха. Но я не сдался! Раз земля с костями не помогла, я решил испробовать воду, которую вильи обожают… И что же, ты захлебнулась, и я еле успел доплыть до тебя. Думал поплавать с тобой при луне, а не успел даже раздеться. Дурак! И что получилось в итоге — оказывается, мне просто надо было тебя как следует разозлить. Выходит, только злость на мужиков пробуждает в вас силу швырнуть в лицо пиджак и убежать к маме!

Я все-таки наплевала на боль и закатилась на седую грудь. Дело оставалось за малым — заткнуть разговорчивого Герра Вампира поцелуем, но он его не принял и аккуратно вернул меня обратно на плечо:

— Я учусь спать с женщиной в обнимку. Не мешай. Вдруг мне пригодится в следующий раз, — и тут он улыбнулся своей коронной улыбкой. — Умение спать с мертвой мне, надеюсь, больше не пригодится. Я в другой раз сто раз подумаю, прежде чем подарю женщине крылья.

— А что, только женщинам нужны мамы?

— Нет, но только женщинам крылья даны от природы. Мужики их на воске себе приделывают и летят куда-то, а на втором небе солнце воск, увы, растопит. Так что им все равно не долететь, а посылать на смерть — не моя забота. Я хочу возвращать людям желание жить. To, чего меня все детство лишали.

— Как же ты смог остаться добрым? Как…

— Легко. Быть добрым легче, чем быть злым. Многие просто этого не знают. А я видел, как мучается отец от своей злобы, как он медленно умирает, унося с собой чужие жизни… Об одном я жалею — что не смог убить его. Мир сказал бы мне спасибо. Да и я сам. Ждать смерти того, кого в душе любишь и жалеешь, поверь, очень больно.