– Это приходит, как жуткий сон. Я просто чувствую, знаю…Цх-х, и страшно то…что всё это будэт.

– Что «будет»? Что «знаешь»? Ты пугаешь меня, Михаил…Опять за своё?

Он не ответил.

– О, Господи, тебе плохо?! – она качнулась к нему. – Принести валидолу? Я живенько…

– Сиды где сидиш-ш! – хрипло прорычал он. – Эти подлые, ядовитые твари со всех сторон обложили страну, впустили врагов в святая святых – мрачно продолжал он. – Их много, как листьев в лесу, как песка на речной отмели. Они ежедневно и ежечасно уничтожают изнутри Россию. Как трупные черви в туше буйвола, кишат, копошатся, – подтачивая, превращая в труху всё, что мы строили, за что воевали и умирали!

В лице его стало появляться, хорошо знакомое Вере, непреклонное, горское, сумрачное выражение, к которому она так и не привыкла за долгие годы совместной жизни, которого скрытно боялась. Будто сдвигались воедино детали жестокого механизма, образуя неразъёмную, неотвратимо действующую машинку.

– Да пойми ты! – Магомед с досадой мазнул взглядом по жене. Нам всем надо срочно осознать: куда мы катимся? Да что там… в какую бездну летим, ещё не достигнув дна? – перед ней неотступно маячили на лице мужа его чёрные, как гудрон, угрюмые глаза. – И заметь! Из которой, тем кто останется жив, снова придётся ещё подниматься…Но каким путём? Эволюционным…или опять революционным, через жуткую кровь и жертвы братоубийственной гражданской войны?! Вот в чём вопрос. Вот в чём ужас!

– Миша, я тебя умоляю!.. Это не наше дело… Мы прожили тяжёлую трудовую жизнь. Всё отдали своей стране, и кровь свою проливали, а потому, честны перед нею! В конце концов, какое-никакое у нас есть правительство, ему и думать, куда мы «катимся», «куда» летим…

– Молчи, женщина! Кого называешь правительством? Этих свиней-демократов, что топчут друг друга у кремлёвского корыта! Да у них желудок с рождения заменяет сердце. «Бабломер» – вот фетиш нашего безвременья! Диктатуру пролетариата, сменила диктатура денег. А страна без идеологии, без стратегической цели развития, без боеспособной армии, без спецслужб безопасности и прочих властных структур – равна стаду баранов обречённых на съедение. Рэкет и бандитизм захлестнули страну!

Вера, стиснув зубы, слушала несокрушимые доводы мужа.

Цедились дни, месяцы лихих 90-х, и после каждого такого горячего спора с мужем, оседала в её душе терпкая горечь. Тревога за жизнь любимого сверлила мозг, не покидала её днями, наведывалась и ночью, и тогда то, что копилось в измученной душе, взнузданное до времени волей, – рвало плотины: ночь всю до дна, она изводила себя мыслями, в слезах, кусая губы, чтобы не разбудить домашних, приглушить рыдания и нравственную боль убить физической. В подушку выплакивала соль слёз, думая в сердечной наивности: «Тяжёлая, неизлечимая болезнь мужа, должна обуздать его огненный пыл, заставить примириться с преклонными годами-сединами, найти компромисс с действительностью и наконец, всецело заняться своим здоровьем, помощью дочкам и внукам.

После таких ночей вставала она, как избитая: ломило всё тело, настойчиво, неутомимо стучали в висках серебряные молоточки, в опущенных, когда-то отечески пухлых узгах рта ложилась мужалая горесть. Старили Веру бессонные ночи горючие ночи.

– Нет, это невыносимо! – она чувствовала, как мечется в ней безысходное отчаянье. – Не жизнь, а сплошной Сталинград! Живём, как в окопах, на пороховой бочке! Армия, страна и завоевания Октября…А о наших девочках-дочках? О наших внуках! Как они? Тебя это не беспокоит?

– А по мне не видно? – он трякнул пальцами по столу.

– А вот меня беспокоит! – она бурно дышала.

– Э-э, ты почему грубиш-ш мне всё время?

– Ну, откуда хорошим манерам, воспитанию взяться? – она иронично фыркнула. – Мать без образования, сельская простота. Отца худо помню. Ещё до войны был да сплыл. – Вера вдруг круто поднялась с дивана, не глядя на него схватила тряпку с гостевого стола. Молча пересекла зал, полы то обвивали её ноги, то разлетались в стороны.

– Стой-й!

Его командирский окрик – твёрдый, как сталь, заставил её замереть у дверей. Ожидая гнева, зная его взрывной кавказский норов, она почувствовала, что сердце её бьётся слишком сильно.

– Кругом!

Она безропотно подчинилась. Не забыть Вере короткого взмаха мужниных глаз. Стояла у дверей, молчала, глядела в сторону, не смея поднять глаз. И всё же они столкнулись глазами. Из запавших глазниц нестерпимо блестел остро отточенный взгляд мужа. Он говорил, почти не разжимая стиснутых зубов:

– Ты что же себе позволяеш-ш?! Значит насчёт, как её?… «Каменной маски», «фальшивых очков»…что я надеваю…Это серьёзно? Я правильно понял тебя?

Вера обмерла, обвела комнату тяжёлым, болезненным взглядом, но сказала единым дыхом:

– Так точно, товарищ командующий! Разрешите идти?

Он стоял и молчал, всматриваясь в любимое, дорогое, как будто забытое лицо. Вай-вай…Она по-прежнему была хороша, хотя…Увы, время не пощадило её, измяло-истрепало былую свежесть. И не по его ли вине – из-за бесконечных забот-треволнений о нём, о дочках, о внуках, о семье? – раньше сроку сплелись под её глазами, у носа и губ, паутинки морщин? Сердце испытало кровяную боль от укуса совести, сострадания. Суровые глаза защипали близкие слёзы.