Мирослава согласилась…

И в том, что она подлее многих, Тверд прознал сразу опосля обручения княжны Добродской с Всеволодовичем Кутеевым по матушке, Семидоле, и Минским – по отцу. Слухами земля… а ежели, есть о чём посудачить, так сам бог велел сплетням по весям и сёлам разлететься. О том, как счастлива пара. Как лучится гордостью жена.

И что неспроста… всё так случилось.

Вот тогда впервые и стали зарождаться недовольства и удивление люда.

Разве ж такое бывает, выйти за одного, и сразу после его смерти, так скоро обрести счастье с другим? Тем более в обход законов и устоев, мол, обязана она выждать опосля кончины Радомира… Но и тут нашли лаз – мол, не успел он её сделать полноценно своей женой, а стало быть – обряд не довершился. Потому вольна она в своих желаниях и поступках.

Вот и вышло всё не по-человечески, не по-людски… подло.

Но когда так, то и народ бунтует, потому и загомонили…

А ежели учесть, что княжества хоть и разделены несколькими другими, да прижаты вражьими – степными народами, да лесами дремучими, то с княжества Добродского примчался гонец тихий, кто и сообщил, что были молодые знакомы. Что нежные чувства и у них были задолго до свадьбы Мирославы и Радомира.

Так оно или нет – уж правды не сыскать, да и не доказать.

Потому домыслами этими и жил Тверд.

И Мирославу вспоминал. Миловидную, кроткую… Девицу, научившую его ненавидеть женщин. Кто показала истинное лицо безжалостной твари, нося маску смиренной лани. Кто дал понять, что доверять никому нельзя!

Что враг лицом к лицу не так опасен, как друг за спиной. Что держать врагов лучше на стороне, но коль допускать, то лучше близко, дабы он всегда был пред глазами.

Что оголять своих эмоций нельзя. Что за добро рано или поздно ждёт расплата… И ранить себя ни в коем случае нельзя допустить. Плоть… она может излечиться, а вот душа и сердце… Шрамы там остаются навсегда.

Потому младший княжич оставался себе верен.

Слыл молчаливым, холодным, угрюмым.

Наверное, именно это равнодушие и непрошибаемость по отношению к красавицам и привлекала к Тверду девиц, где бы он ни появлялся.

Выходить в свет, на люди – приходилось – княжич продавал выделанные шкуры. Его так и кличали – охотник! Жить отшельниками было хорошо, они с наставником сами добывали себе пропитание и даже штопали вещи. Но ткань приходилось покупать, как и заказывать у мастера добротную обувь. Тем более, когда на носу зима. По снегу выходить не решались – вдруг кто проследить возжелает… Потому старались запастись необходимым по весне и осени. Так как Богдан был приметен и узнать его могла каждая собака, вот и приходилось заметно окрепшему, возмужавшему Тверду брать продажу и покупку на себя.

– Здрав будь, Ярополк! – обрадовалась охотнику Маришка, дочь самого богатого боярина села Углич, где младший княжич продавал больше всего шкур. Нужно признаться, как раз из-за неровно воздыхающей по парню молодой боярышни. Она была единственной дочерью, не считая старшего брата, и батюшка ей ни в чём не знал отказа. Не то чтобы Тверд мечтал с ней столкнуться и искал встречи, но упускать возможность быстрее избавиться от товара и вернуться в хижину – приятно грела душу.Тем более, вот-вот холода настанут, да снег выпадет. По ночам уже морозит, иней землю сцепляет.

– И тебе не хворать, Маришка! – кивнул охотник. Сегодня как раз был базарный день. Младший княжич на прилавке раскладывал принесённые на продажу шкуры, делая вид, что не замечал боярышню, прислонившуюся к бревенчатому столбу, подпирающему ветхую крышу длинного ряда раздельных прилавков.

– А ты волчью шкуру привез? – не унималась девица, глазами следя за размеренными движениями Тверда. – Батюшка обещал мне шубу, – без хвастовства, но чтобы напоминать о себе.

Тверд молча выложил перед боярыней серую шкуру. Волк был крупный и матёрый.

– Вот хороший мех. Но к нему бы я ещё вот эти предложил, – чуть в связке шкур покопошился и выудил две – волков потемнее. – На отделку пойдут и на жилет хватит.

– Яр, ты и правда сам их убиваешь? – испуганно, но вместе с тем восхищённо прошептала Маришка. Тверд недовольно поморщился – обожание в серо-зелёных глазах боярышни раздражало.

– Сам, – отрезал безлико, вновь занявшись шкурами.

Зазвенели монеты.

– Держи, – чуть подавленный голос Маришки резанул по совести. Девчонка хорошая, просто приставучая. Да и выручает тем, что скупает много, даже если не нужно… – Хватит? – с надеждой заглянула в лицо, а на её так и читалось: «Ну же… Заговори, предложи!».

– Пойдёт, – шмыгнул носом, сворачивая покупку туго и верёвкой сцепляя.

– Яр, а давай после ярмарки сходим куда-нибудь, – робко подала голос, краснея от собственной решительности.

– Это ещё зачем? – нахмурился Тверд.

– Погуляем, – смутилась Маришка.

– Ага, – хмыкнул иронично младший княжич, -и ежелио том прознает твой батюшка, он будет не против?..

Маришка заметно сникла, в глазах обида и растерянность застыли.

Слава об охотнике в Угличе ходила разная. Кто-то молвил, что из него вышел бы жених отменный для местных девиц – серьёзен, спокоен, молчалив, обособлен, охотник знатный. Стало быть мужем хорошим станет, отцом. Потому девицы и матери их приценивались, приглядывались. Другие же шептались, что поганец уже не одну девицу попортил. Какая глупыха с ним встретится, потом слёзы жалостливо льёт и не потому, что руку поднял, словом обидел или принудил к чему-то непотребному, а потому, что влюблялись без оглядки… А он – один раз погуляет, а потом внимания не обращает, будто незнакомы вовсе.